Атаман Устя - [9]

Горница, гдѣ засвѣтился теперь огонекъ, была просторная, съ ярко бѣлыми стѣнами, недавно вымазанными глиной, и деревянными скамьями вдоль стѣнъ. Въ одномъ углу стоялъ близъ окна столъ, а возлѣ него шкафъ, гдѣ лежало кой-какое платье и бѣлье. Рядомъ на гвоздѣ армякъ синій съ мѣдными пуговицами, красный кушакъ и круглая шапочка, грешневикомъ, обмотанная цвѣтными тесемками и шнурками… На стѣнѣ противъ оконъ висѣло самое разнообразное оружіе: турецкіе пистолеты, ружья всѣхъ калибровъ, сабли, кинжалы и ножы, два отточенныхъ бердыша и даже большой калмыцкій лукъ съ упругой тетивой изъ бычачьей жилы ярко кроваваго цвѣта, а рядомъ съ лукомъ — сайдакъ со стрѣлами. Отдѣльно отъ всего оружія — ради почета — висѣлъ на стѣнѣ мушкетонъ съ красивой рѣзьбой и перламутровой отдѣлкой по ложу изъ орѣха.

Для широкаго дула этого заморскаго мушкетона отливалъ себѣ самъ атаманъ особенныя огромныя пули. Этотъ мушкетонъ былъ любимымъ оружіемъ хозяина и онъ почти не отлучался со двора, не закинувъ его за спину. Вдобавокъ это былъ подарокъ прежняго атамана шайки, стараго Тараса, который кончилъ жизнь странно и загадочно… Этотъ мушкетонъ достался Тарасу послѣ офицера, начальника команды, посланной изъ Саратова на поимку его шайки.

Офицеръ былъ убитъ, команда частью разбѣжалась, частью была перебита, а все оружіе досталось въ пользу разбойниковъ. Въ другомъ углу горницы стояла деревянная кровать, покрытая пестрымъ одѣяломъ, съ красивыми красными расшивками, работы трехъ мордовокъ и въ томъ числѣ старой Ордуньи.

Въ правомъ углу чернѣлись три старинные образа, изъ которыхъ одинъ, большой складень, изображалъ страшный судъ.

У стола, гдѣ горѣла сальная свѣча, сидѣлъ, опершись на оба локтя, очень молодой малый, въ бѣлой съ вышивкой рубахѣ, пестрыхъ шароварахъ и высокихъ смазныхъ сапогахъ. Но поверхъ рубахи была надѣта черная, суконная куртка безрукавка, вся расшитая шелками и обшитая позументомъ, а среди мелкаго узора на плечахъ и на спинѣ сіяли вытканныя золотомъ турецкія буквы вязью.

Передъ молодцомъ лежала большая книга, сильно почернѣвшая и ветхая. Указкой въ правой рукѣ онъ медленно велъ по строчкамъ и, читая про себя, разбиралъ очевидно съ трудомъ каждое слово. Иногда онъ произносилъ слова вслухъ шопотомъ или громко, но вопросительно, какъ бы не увѣренный въ точности прочитаннаго и произнесеннаго… Книга мелкой церковной печати былъ псалтирь, переплетенный вмѣстѣ съ другой книгой, озаглавленной: «Столбъ Вѣры».

— Хитонъ… произнесъ молодой малый и промолчалъ… Не-ле-лѣ-піе… медленно разобралъ онъ затѣмъ и снова пріостановился…

Прошло нѣсколько мгновеній и онъ снова выговорилъ вслухъ, громко, но уже не вопросительно… «Яко тать и разбойникъ!»… Голосъ его, свѣжій, мягкій, отчасти пѣвучій, прозвучалъ съ оттѣнкомъ чувства.

Онъ пересталъ водить указкой по строчкамъ и, глядя мимо книги на столъ, гдѣ лежали щипцы для снимки нагара со свѣчи, онъ, очевидно, задумался вдругъ невольно и безсознательно.

Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія онъ снова едва слышнымъ шепотомъ произнесъ:

— Яко тать и разбойникъ!.. Да! Слуги дьявола на землѣ. Лютые, нераскаянные грѣшники! Жизнь-то недолга. А послѣ-то… Послѣ,- гіенна огненная!!.. И онъ вдругъ глубоко вздохнулъ и отъ своего же вздоха будто пришелъ въ себя… Онъ провелъ небольшой бѣлой рукой по глазамъ и по лицу нѣсколько разъ, будто отгоняя отъ себя неотвязныя, одолѣвшія думы…

Наконецъ молодой малый отвернулся отъ книги, сѣлъ бокомъ къ столу и, опершись на него локтемъ, положилъ щеку на кулакъ.

Атаманъ Устя — кому казался красавцемъ, а кому, напротивъ того, гораздо неказистъ, непригожъ и даже совсѣмъ непонутру. Все-таки атаманъ равно дивилъ всякаго человѣка на первый взглядъ своимъ чуднымъ видомъ, лицомъ, ростомъ и складомъ. Словно не мужчиной казался онъ по виду, а будто еще парень, лѣтъ много восемнадцати. Зато съ лица будто старъ, иль ужъ больно зло это лицо и на старое смахиваетъ.

Скорѣе сухопарый и худой, чѣмъ плотный, Устя казался еще невыросшимъ и несложившимся вполнѣ мужчиной. Но плечи, сравнительно съ ростомъ, были довольно широки, грудь высокая, ростъ для молодца средній. За то ноги малы, руки тоже малы и бѣлы, будто у барича. Голова тоже небольшая, черная, хоть коротко острижена, а кудрявая, такъ что вся будто въ мерлушкѣ черной, барашка курчаваго.

Если всѣмъ своимъ видомъ малый не походилъ на взрослаго мужчину и еще того меньше на атамана разбойничьей шайки, то ужь лицомъ совсѣмъ смахивалъ на барченка или купчика какого изъ города. Только бы не брови!..

Было бы молодое и чистое лицо Усти слегка загорѣлое, пожалуй совсѣмъ обыкновенное, годное и для всякаго парня, еслибы только не чудный ротъ, да не чудныя брови. Этотъ ротъ и эти брови были не простые, обыкновенные, а бросались въ глаза каждому сразу. Они даже будто не ладили между собой, будто вѣкъ спорили. Ротъ добрый, годный и для сердечнаго парня и пожалуй даже хоть для смѣхуньи-дѣвицы… А брови нехорошія, будто злыя, прямо подъ-стать не только парню, а «сибирному» душегубу лютому, каторжному.

Маленькій ротъ Усти съ сильно вздернутой вверхъ заячьей губой вѣчно оставлялъ на виду верхній рядъ бѣлыхъ зубовъ и придавалъ лицу его ребячески добродушный видъ. Эта вздернутая верхняя губа, пухлая, розовая, вѣкъ топырилась будто, и торчала — шаловливо, наивно, чуть не глуповато. Небольшой носъ загибался къ ней сильной горбиной, и былъ совсѣмъ, какъ сказывается, орлиный. И вотъ отъ него, надъ узкими, черными, будто миндалемъ вырѣзанными, глазами, смѣлыми и упорными… шли отъ переносицы густыя и тонкія черныя брови, но не облегали глазъ полукружіемъ или дугой, какъ у всѣхъ людей, а расходились прямо и вверхъ. И концы ихъ у висковъ были выше переносицы… Вотъ эти-то брови и не ладили съ дѣтскимъ ртомъ, — а придавали всему лицу что-то злое и дикое, упрямое и отчаянное… Коли за эту заячью, дѣтски-пухлую, да розовую губку и бѣлые зубки парень годился бы въ женихи любой купецкой дочери или барышнѣ, то за брови эти — прямо выбирай его въ атаманы разбойниковъ.