Асса и другие произведения этого автора. Книга 1. Начало. То да сё… - [18]

— А вообще, глядите сами. Я сам в четырнадцать лет начинал и долгое время думал, что так и надо. Но вот теперь мне скоро шестьдесят, и, на мой теперешний взгляд, начинать так рано все-таки не совсем серьезно. Я бы вот вас, наверное, не взял. Ради вашего же блага. Когда я начинал, все-таки время было другое.

— Время всегда другое, — тупо упрямился я.

— А кто будет курс набирать? — спросил Козинцев, видимо почувствовав, что переубеждать меня бесполезно и бессмысленно.

— Михаил Ильич Ромм.

— Замечательный, замечательный, замечательный человек, — сказал Козинцев, и мне запомнилось, что сказал он именно так, трижды повторив «замечательный». — Он умница. Он один из немногих, кто, во-первых, читал стенограммы лекций Эйзенштейна во ВГИКе, а во-вторых, что еще важнее, он их понял. Таких я вообще почти не встречал. И все-таки спокойно подумайте, поступать вам в этом году или не поступать. Это я вам со всей симпатией говорю.

Фото — Григорий Михайлович Козинцев

Я с Козинцевым был не согласен, но говорить с ним мне понравилось. Еще до встречи с ним из всех вгиковских педагогов, про которых я слышал, я почему-то заочно уважал его и Ромма. Ну а уж раз Козинцев мне отказал, то вроде как и к Ромму ехать особого резона уже не было. И все же отчаянная моя решимость поступать, и именно в этом году, и именно в этом «нежном возрасте», не убавилась. Я уже был поглощен тонкими и главными для любого вгиковского абитуриента вопросами: какую вступительную работу писать, как вообще готовиться к экзаменам? Известно, какое количество легенд окружает процедуру вступительных экзаменов на режиссерский факультет ВГИКа. Абитуриенты пугают друг друга, рассказывая, что кто-то представил в качестве вступительной работы экранизацию «Капитала» Карла Маркса, а у кого-то спросили, сколько ступенек на Одесской лестнице и какого цвета набедренная повязка кого-то из незначащих фигурантов в ивановском «Явлении Христа народу». Все эти страхи, помноженные еще на мрачное предупреждение Козинцева, не могли меня не мучить. Как запомнить количество ступенек на лестнице из эйзенштейновского «Потемкина» и нужно ли вообще это запоминать? Вероятно, дело мое — дрянь, и я действительно провалюсь.

Пережив все эти ужасные муки, я пришел к выводу, что буду писать, говорить и делать только то, что знаю и умею. И только это. Поэтому в качестве вступительной работы написал не «режиссерскую разработку», не «случай из жизни», а очень простую историю, которую назвал «Светало». Рассказывалась в ней про то, как рано утром идет по берегу моря старик (обыкновенный, много и трудно поживший на белом свете старый человек, ничуть не похожий, скажем, на возвышенных, одухотворенных «ди-дов» из фильмов Александра Довженко). Он несет на руках мальчика, который еще не проснулся, а за ними ковыляет слегка ободранный петух. Вовремя и совершенно обыкновенно восходит солнце, старик садится на пляжную гальку, закуривает, мальчик входит по пояс в море, петух чуть фальшиво, но честно поет зарю. Все.

Изложено это было на шести страничках, раскадровано в восемнадцати кадрах. В любом из них я досконально знал каждый миллиметр пространства — все, все, все. И из какого материала штаны на старике, и на каком пальце у него сломан ноготь, какие пуговицы на его рубахе, что лежит в карманах, как он закуривает, какого цвета петух. Отослал эти шесть страничек заказной бандеролью «на творческий конкурс» и ждал ответа. Но тем не менее очень изумился, когда ответ наконец пришел. Мне сообщили, что предварительный конкурс, оказывается, я прошел и к экзаменам допущен.

Мама, которой я рассказал про предостережения Козинцева, собирая меня в дорогу, сказала: «Человек тебе желал добра, когда советовал не поступать. Но тем не менее ты, конечно, слетай туда денька на два, посмотри, как там все происходит, а уж по-настоящему будешь поступать когда-нибудь потом». Она положила мне в старую папку на молнии четыре бутерброда, чистую белую нейлоновую рубашку, трусы и две пары носков. Я сел в «Ту-104» и через час прилетел в Москву.

Доехав до ВГИКа, еще внизу, в толпе, окружавшей вахтера, узнал, что в этом году на режиссерский факультет в мастерскую художественного фильма было подано три тысячи заявлений, триста человек прошли конкурс, принято будет одиннадцать. Статистика была гробовая, очень ясная, никаких надежд не оставлявшая. На душе тем не менее сразу даже стало легче. Я пошел наверх, в кабинет режиссуры, — отметиться все-таки на всякий случай. Не зря же вообще приезжал.

Добравшись до кабинета, сказал фамилию и номер, под которым были работы, девочки стали отыскивать документы, нашли и вдруг зашушукались: «Это тот, который про петуха…» Значит, какая-то известность, пусть и подозрительная, которую некогда снискал с помощью чтения «Стихов о советском паспорте», у меня уже есть и, чем черт не шутит, может, не все еще окончательно потеряно, может быть, какие-то покуда непонятные мне шансы у меня все же имеются. И уже только потом я узнал, что на моей вступительной работе карандашом стояла приписка Михаила Ильича с просьбой довести меня до третьего тура.