Асмодей нашего времени - [2]

Мы всѣ учились по немногу

Чему нибудь и какъ нибудь,

Такъ воспитаньемъ, слава Богу,

У насъ немудрено блеснуть.

Не скажу, въ какой мѣрѣ были вѣрны и основательны свѣдѣнія Племянничкова, по крайней мѣрѣ не было науки, о которой бы онъ не судилъ и вкривь и вкось, озадачивая профановъ техническими терминами и Богъ его знаетъ гдѣ вычитываемыми открытіями.

У письменнаго стола, прислоненнаго къ окну, выходившему въ палисадникъ, сидѣлъ, склоня голову и положивъ ноги на близь-стоявшій стулъ, Николай Михайловичъ Бѣляковъ, пріятель Племяннячкова. Онъ въ задумчивости чертилъ перочиннымъ ножичкомъ по столу какія-то буквы, не замѣчая того, что рѣжетъ зеленое сукно. Свѣтлорусые волосы его опустились густою прядью, и грусть тихая и глубокая виднѣлась на этомъ свѣтломъ лицѣ, на которомъ широкой кистью было написано добродушіе и впечатлительная пріимчивость. Трудно было угадать въ эту минуту въ Бѣликовѣ того милаго повѣсу, который всегда веселилъ мѣтко сказаннымъ словомъ беззаботную молодежь; не видать было въ немъ его привычной разсѣянности, его безустаннаго вранья, отъ котораго впрочемъ онъ самъ никогда не краснѣлъ: но не удивило бы это никого изъ тѣхъ, кто былъ близокъ къ Бѣликову. Его мнимая разсѣянность не мѣшала ему вникать въ жизнь и ея прихотливыя явленія. Васъ невольно остановила бы и изумила иная замѣтка, мимоходомъ брошенная этимъ повѣсой, и вы потомъ невольно спросили бы самихъ себя: тотъ ли это человѣкъ, который вретъ, не озираясь, не устремляя, по видимому, испытующаго взора въ глубь сцены, по которой вертится и бѣгаетъ вѣчносуетливое человѣчество? Рѣдко кому удастся подмѣтить такъ вѣрно, схватить такъ быстро мелькнувшую мгновенно характеристику ставшаго предъ очи оригинала и освѣтить ее нарочно придуманнымъ для того словомъ, какъ это дѣлалъ Бѣликовъ. Не подумайте однакожь, чтобъ Николай Михайловичъ былъ ужь чисто на чисто Малекъ-Адель XIX вѣка; совсѣмъ нѣтъ. Весьма многія благовоспитанныя и очень хорошо танцующія полькъ-мазурку дѣвицы находятъ, что Бѣликовъ ровно ничего не значитъ противъ Тонина, отличнѣйшаго, какъ всѣмъ извѣстно, танцора;– и такое заключеніе благовоспитаннаго пола совершенно справедливо. Вообразите, – Бѣликовъ всегда волочитъ ноги, точно какъ будто у него на каждой по пудовой гирѣ, а иногда мѣряетъ залу такими огромными шагами, что ужасъ! – согласитесь послѣ этого, что такіе поступки ни на что не похожи. Да при томъ Бѣликовъ какъ-то немножко угловатъ въ движеніяхъ и пріемахъ, и потому его съ нѣкоторой осторожностью слѣдуетъ подпускать къ этажеркѣ, уставленной модными бездѣлушками: непремѣнно что нибудь уронитъ, или разломаетъ. Онъ тоже скоръ на бойкое, размашистое слово, отъ котораго подъ часъ покраснѣетъ цѣломудренная мамзель и покачаетъ головой опытная мадамъ: но это, кто его знаетъ, какъ-то все идетъ къ нему. Попробуй-ка другой кто нибудь такъ сказать, – да Боже сохрани! выйдетъ такая исторія, что послѣ и носа нельзя будетъ никуда показать.

– Да перестань, ради Бога, орать! сказалъ Бѣляковъ съ досадой, бросивъ ножичекъ, который онъ ужь успѣлъ сломать.

– И что, не нравится? отвѣчалъ Племянничковъ, сбрасывая съ себя импровизированный плащъ. Извольте, дяденька, (у него всѣ были дяденьки, хоть иному дяденькѣ онъ самъ годился бы въ дѣдушки) я замолчу, но только ей-богу скучно; я отъ того и распѣлся, что скучно. Тоска да и полно.

Бѣликовъ вздохнулъ почтя со стономъ.

– Дяденька, а, дяденька! приставалъ Племянничковъ, засматривая въ глаза своему пріятелю.

– Ну, что? отрывисто сказалъ Бѣликовъ.

– У, что! нельзя было понѣжнѣй да поласковей?

– Чтожь тебѣ нужно?

– Ты былъ нынче у Софьина!

– Былъ, протяжно отвѣчалъ Бѣликовъ.

– Ну, коли пошло на скуку да вздохи, то пойдемъ опять къ нему.

– Пожалуй, пойдемъ.

И вотъ уже знакомцы наши сбираются брать приступомъ высокое крыльцо квартиры Софьина. Племянничковъ, сейчасъ окончившій какой-то разсказъ, толкнулъ ногой, безъ всякой впрочемъ надобности, лежавшую близь крыльца старую дворняшку, которая, флегматически взглянувъ на повѣсу и поворчавъ немного, спокойно расположилась на томъ же мѣстѣ.

– Баринъ доѵа? спросилъ Бѣликовъ дворника, который, распяливъ на вѣшалкѣ какое-то пальто, преусердно колотилъ его обшарпаннымъ вѣникомъ.

– Кто – баринъ? Дома-съ, пожалуйте. Они, надо быть, въ кабинетѣ.

– А что онъ дѣлаетъ? спросилъ Племянничковъ, всходя на лѣстницу.

– Ничего-съ; мыслями занимаются, – отвѣчалъ находчивый слуга, поплевывая на ладонь, чтобъ вытереть воротникъ страдавшаго пальто.

Квартира занимаемая Софьинымъ, была изъ лучшихъ въ городѣ. Не богато, но со вкусомъ меблированная, она, по расположенію комнатъ, представляла всѣ удобства, какія нужны человѣку семейному: но болѣзненно сжалось бы сердце у всякаго, кто заглянулъ бы сюда. Снятыя портьеры и занавѣси валялись на полу въ одной кучѣ и шолковыми кистями ихъ забавлялась, прыгая, маленькая собачка, фаворитка дома; между мебелью, разставленной какъ попало и покрытой густымъ слоемъ пыли, лежали скомканные ковры; въ углу прислонилось богатое кресло съ переломленной ногой; на бархатномъ табуретѣ лежали куски матоваго стекла разбитой лампы, и сиротѣющій рояль сдвинутъ былъ почти на средину комнаты, къ паркету которой, какъ видно, нѣсколько дней не прикасалась щетка полотера. На козеткѣ, прислоненной къ стѣнѣ, навалены были груды бѣлья; окна уставлены банками, пузырьками съ заплеснѣвшей микстурой и щегольскими коробочками для порошковъ – и все это въ той гостиной, гдѣ незадолго передъ тѣмъ все являлось такъ стройнымъ, такъ свѣтлымъ, такъ изящнымъ… Обширная зала была совершенно пуста; богатая въ тяжелыхъ рамахъ картина, свѣсившись бокомъ, моталась на одномъ крюкѣ, вырвавъ другой изъ стѣны вмѣстѣ съ штукатуркой; большія зеркала, еще закрытыя бѣлыми, но уже запыленными скатертями, показывали, что тутъ весьма недавно разыгранъ былъ послѣдній актъ той драмы, которую зовутъ жизнію человѣческой… Нѣсколько стульевъ, небольшой столикъ съ графиномъ воды, пробка отъ котораго валялась на полу, закапанномъ воскомъ, два-три вазона съ какими-то поблекшими растѣніями – вотъ все убранство той залы, гдѣ за нѣсколько дней предъ симъ витало счастье и довольство, раздавались обворожительныя звуки рояля, одушевляемаго чьими-то перстами и останавливавшіе подъ окнами цѣлыя толпы прохожихъ. А въ другія комнаты еще тяжелѣе, еще грустнѣй было заглянуть: тамъ во всемъ видно было разстройство и горькое разрушеніе счастія и довольства.