Асфальт и тени - [68]
Новость, рожденная городом, обретшая силу слуха и подтвержденная газетой, становилась реальностью, ее можно было потрогать, стать ее очевидцем, поприсутствовать на похоронах или судебном процессе. Радостная новость была радостью для всех, горе же хоть и цепляло за живое, но оставалось предметом индивидуального пользования. Другое дело, если беда случалась за пределами города, в далеких столицах, в их каменных манящих дебрях! Тогда чужая трагедия становилась предметом смакования, острой приправой к любому самому пресному разговору. В недосказанности, в подтексте торчали остренькие рожки злорадства, дескать, так вам, зажравшимся, и надо! Есть ведь еще Божья справедливость!
Но все это было до грозы.
Первыми неладное почуяли свиньи. Они, как взбесившиеся, заметались по городу, вызывая недоумение и панику. Утихомирить их не удалось. Городское собрание объявило сбор экстренной сессии, на борьбу с невиданными нарушителями спокойствия были брошены все имеющиеся в наличии муниципалитета силы.
К утру следующего дня беспокойство и внутренний дискомфорт почувствовали беременные женщины. Они, обнимая купола своих животов, словно сговорившись, начали нести какой-то бред о свободе выбора. Мужья и доктора недоумевали. О каком выборе могла идти речь — рожать-то все равно придется!
К беременным женщинам и животным присоединились дети, потом пролетарии, а вскорости на центральной площади состоялся первый в новейшей истории города свободный, никем не спланированный митинг. Поначалу заправляли на нем сын градоначальника и племянник председателя городского совета, но очень скоро микрофон оказался в руках местных сумасшедших, которые, как оказалось, лучше всех разбирались в философии свободы…
Что произошло с этим городом дальше, я не знаю. А вы?
МЕЖЛИЗЕНЬ
(повесть)
Слова живут дольше людей. Вроде бестелесный звук. Тьфу! Пустое сотрясение воздуха, а гляди ты — годы, века, тысячелетия прошелестели над скорбным шаром нашей планеты, миллионы нам подобных погрузились в бездны земли, проросли травой и деревами, сгодившимися для питания и строительства жилищ иных поколений, а слово, это дрожащее марево в нашей гортани, продолжает свое бессмертное существование.
Однако полноте, оставим рассуждения о мистике слова высоколобым ученым, отгородившимся от нас холмами книжной пыли и что-то фанатично бормочущим в съедающем жизнь полумраке своих кабинетов. Вернемся в привычную реальность большого и понятного нам города.
За широкими окнами, занимающими всю стену, беззвучно плыли аккуратно выкрашенные зеленой краской крыши. Несмотря на свою армейскую одинаковость, крыши были разномастными, с индивидуальными изломами и какими-то особыми выкрутасами. Так теперь не строят, разве что на новых дачах, облепивших в последнее время Москву, как присоски гигантских щупальцев. Крыши, словно изумрудные волны окаменевшего водоема, застыли причудливыми горбами, изломами впадин, за которыми изредка, как незагоревшая полоска тела, вожделенно блеснет на солнце белая штукатурка стены. Крыши этих дышащих властью зданий, не натыкаясь друг на друга, несколько веков не меняют своих привычных очертаний и в молчаливой покорности обрываются у самых Кремлевских стен.
Крыши Старой площади до шестидесятых годов толком никто и не разглядывал, разве что с редких колоколен чудом уцелевших храмов чекист с оловянными глазами по-хозяйски бросит прилипчивый взгляд на подотчетное ему надчердачное пространство или раззява-птица, по непростительной глупости, одинокой тенью скользнет над мертвым морем таинственного квартала вечного города.
Все свое великолепие крыши явили не лишенному чувственности чиновничеству после спорного, если не сказать скандального, строительства серой от стекла и бетона высотки шестого подъезда, вход в которую располагается со стороны Ильинки.
Человека, впервые подошедшего к окну последнего этажа этого безликого достижения архитектуры и с высоты птичьего полета глянувшего на чудо преддверия Кремля, охватывал ни с чем не сравнимый мистический трепет. За доли секунды, как перед смертью или вратами Рая, перед его внутренним взором пролетала жизнь. Мельчайшие пылинки ее образов, знаковые события выстраивались в четкий, упорядоченный ряд и представляли собой уже некое подобие лестницы, спиралью тянувшейся из беспробудного мрака общенародного небытия в ослепляющую голубизну державного света персональной власти. Ощущение небожительства, данное еще при жизни, переполняло человеческое естество, рождало внутри ни с чем не сравнимую гордость за личную причастность к чему-то невидимому, всесильному и непостижимо страшному.
Именно эти чувства испытывал, стоя у окна своего кабинета, Малюта Максимович Скураш.
Заветные мечты и тайные помыслы, как правило, сбываются неожиданно, уже, кажется, и забыл про них, перегорел, переболел и давно проглотил надсадно-горький привкус несбывшегося, и вдруг на тебе — привалило! Да еще как! Ты, недавно безродный, полурастоптанный жизнью и осатаневшим бытом человечишка возносишься неведомой силой в грозные чертоги преисподней Власти.
Тут бы, казалось, в самую пору и воскликнуть: «Чур, меня! Чур!» — и попытаться остановиться, сгрести свое вздыбившееся «я» в охапку, отдышаться и сделать попытку сохранить себе право называться простым человеком. Но мало кому это удается, уж так склеена и устроена Система, которую мы называем властью. Оторопь нечаянной радости взлета проходит быстро, и место осторожной почтительности заполняют душевная слепота и спесь.
