Асфальт и тени - [58]

Дождавшись электрички до Загорска (шла весна олимпийского года, и переименовывать города никому еще в голову не приходило), мы разместились в полупустом вагоне. Леньчик был обескуражен и взволнован, на мои вопросы отвечал односложно и формально. Я наконец обиделся и, прильнув к извечной своей попутчице — книге, оставил его мучиться в одиночестве. Долго темпераментный Ленчик не продержался.

— Я тебе, кажется, рассказывал, что дед привел в дом молодуху и живет с ней?

— Не только рассказывал, мы с тобой имели честь лицезреть оное создание в позапрошлом году на Крещенье, ты что, забыл?

— Хоть убей, не помню!

— Леонид, вы меня пугаете. После монастыря мы пошли к деду перекусить и выпить. Цветы у вокзала покупали, к молодой «бабке» подлизаться хотели. Ну, вспомнил?

— Точно, из-за этих цветов дед нас с ружьем и попер из дома.

Тимофей поначалу принял нас настороженно, но, увидев угощение и особенно любимую «Посольскую», потеплел и из кухни пригласил в горницу. Быстро собрали на стол, присели. В доме царил идеальный порядок, чувствовалась заботливая, а главное, работящая женская рука. Не спеша выпивали, закусывали, внук с дедом обменивались семейными новостями.

Жил дед небедно, в его половине кроме кухни было еще три комнаты, заставленные добротной, дореволюционной работы мебелью. Как все это удалось сохранить в лихие годины, знал, наверное, лишь сам хозяин. Раньше этот большой каменный дом принадлежал целиком его отцу Даниле, почетному гражданину города, купцу второй гильдии и главе многодетного семейства. Когда пришли совдепы и началось поголовное уплотнение, уплотнили и их. Оставили кухню и комнаты прислуги, а в лучшие заселили местных пьянчужек и прочий сброд. Однако народ в той половине не приживался. То кто-то по пьянке попадет под товарняк, то ребеночек в отхожем месте утонет, то повесится кто на перильцах перед парадным. Разное люди говорили, да не пойман, вестимо, не вор. Ордера на подселение брать перестали, а годом перед тридцать шестым та половина и вовсе сгорела. Все Данилово семейство явилось с ведрами, баграми и невесть откуда взявшимися брандспойтами, но свою половину и крышу отстояли. Мироеда, как звали за глаза Данилу, оставили в покое, и года через два уже Тимофей — отец хворал — в погорелой части устроил сарай и курятник, которые существуют и по сию пору.

— Вон она, моя павушка с учения идет, — просиял лицом Тимофей Данилович и бросился в сени. Сквозь непритворенную дверь послышались громкие чмокающие звуки, гудящий дедов шепот и кокетливое хихиканье.

— Тим, да у тебя же гости! — озорно шептал явно девичий голос.

— Ну так и что, что гости? Ты пока в светелку-то не заходи, а прямиком в баньку, там еще тепло, — гудел севшим от нетерпения голосом Данилович.

— Ты бы дверь прикрыл, — сдавленно пискнула «павушка».

Дверь зло хлопнула. Мы с Леней переглянулись, скорчив многозначительные рожи. Минуты через три из-за двери высунулась дедова голова и, зыркнув глазами, оповестила, чтобы мы тут не скучали, а они пока по хозяйству управятся.

— Засекай, Леня, время, за сколько Тима со своим хозяйством управится.

— Пошляк вы, батенька.

Дед управился минут за двадцать пять, с учетом всевозможных вычетов. Пришел довольный, раскрасневшийся, махнул полстакана «Посольской» и, блестя крепкими зубами, захрустел огурцом.

— Счас Махонька придет.

Махонькой оказалась невысокая девушка лет восемнадцати, приятной наружности, с ладной фигуркой и крепкой грудью. Конечно, не фотомодель, но и дурнушкой ее назвать было нельзя. Зашла тихонькая, в белом платочке, села подле Данилыча. Выпили все вместе за дедово здоровье.

— За здоровье — это хорошо, мы на него как-то и не жалуемся, — хохотнул старик, довольный жизнью. — Вы, главное, касатики, на чужих-то баб слюни не распускайте, а то, ишь, глазенки размаслили.

Тут Леньку черт дернул влезть с цветами.

— Не психуй ты, дед, бабушка у тебя хорошая, ладная, я вполне за тебя рад, вот даже на счастье и букетик прикупил, — и он вынул из своей сумки слегка помятый пучок каких-то нехитрых цветочков.

Дед побагровел, сгреб своей огромной лапой бедные растения так, что от них, как от цыпленка, полетел в стороны разноцветный пух.

— Ах вот вы что, кобели, удумали, девку у меня решили из дома свести! Поубиваю, не убоюсь, что родная кровь. А ты что сидишь? — потеплевшим голосом бросил он Махоньке. — Марш к себе.

Зная, что в гневе дед Тимоха лют, мы поспешно покинули некогда гостеприимный дом. Очутившись за калиткой, стали приводить себя в порядок. На крыльце, громко хлопнув дверью, стоял дед с ружьем в руках.

— Еще раз увижу у своей изгороди, пеняйте на себя. Я те дам «бабушка», полюбовница она моя, понял, щенок? Посмей тока сунуться, что я, не вижу, заходили все кругом, а ну как Тимоха помрет да любушке своей имущества отпишет?

Всю дорогу до Москвы мы потягивали водочку, разбавленную кизиловым сиропом, и от души хохотали, представляя семидесятилетнего старика в роли банного любовника. Картинки выходили скабрезные и по колориту толстовской «Бане» вряд ли уступали.

— Ну а сейчас, — возвращаясь к реальности, грустно рассказывал Леня, — соседи позвонили, говорят, дед умом тронулся. Махонька пропала, уже второй месяц пошел, а он бегает по поселку, всех про нее расспрашивает, угрожает. В милицию заявление написал, что убили злодеи его ненаглядную. Главное же — грозится запереться в доме и спалить себя со всем имуществом.