Асфальт и тени - [42]

Дверь распахнулась. Приемная наполнилась спешащим, говорливым народом. Свиридкин подобострастно поздоровался с Кобяковым и познакомил его с депутатом от дальних территорий — ступоподобной крашеной дамой, буравившей пространство жадными, цепкими глазами. Узнав о цели его приезда, она, бесцеремонно дернув чиновника за рукав, заблажила:

— Ты молодец, что сразу к нам! Я баба прямая и скажу тебе как мужик — не давай, чтоб тебе губернатор шмоньку в сани запрягал…

— Кого? — искренне удивился Василий Андреевич и подумал, что эта, пожалуй, почище Ареста будет.

— Ты дурачка московского не включай! Позжей, после сессии потолкуем, — и, хлопнув его по плечу, она подалась из приемной.

— Специфический у нас народ… — попытался объясниться Свиридкин.

— Да, я за три дня уже успел убедиться.

— Извините, — перебил их помощник, — вас ждет Алексей Викторович, — и распахнул перед Кобяковым дверь.

Председатель областной думы, невысокий, широкоплечий господин с правильными чертами лица, хорошо поставленной речью, на первый взгляд производил приятное впечатление человека с манерами. Учтиво поговорив с гостем ни о чем, он предложил проследовать в зал заседаний.

Зал гудел державным гулом, суетились помощники, депутаты важно рассаживались за столиками с кнопками для голосования, закрепленные в разных местах видеокамеры подавали сигналы на огромные мониторы, расположенные у стола президиума, кто-то пробовал микрофоны, хищно мигали фотовспышки, приглашенные, примостившись на галерке, негромко переговаривались.

Вдруг не то чтобы все замерли, нет, и зал, и людей, и даже назойливых фотографов как бы полупригасили. К своему столику, почтительно здороваясь с соседями, не спеша шел невысокий, худощавый молодой человек с запоминающимся лицом. Галерка оживилась, запорхали обрывки фраз, реплик: «Ты смотри, а говорили, он в Америке», «Я вообще слышал, что арестовали в Москве», «Сильное, хоть и наивное интервью на прошлой неделе выдал, слышали?», «Ну, сейчас он им врежет!»…

То немногое, что успел узнать Василий Андреевич о знаменитом депутате, его заинтриговало, и первые впечатления не вязались с милицейскими докладами.

Всеобщее оживление, последовавшее за общей пришибленностью, прервал вкрадчивый голос председательствующего.

— Доброе утро, прошу зарегистрироваться, коллеги, начинаем нашу работу.

Вопросы повестки, предложенные к обсуждению, касались изменения устава области и, в случае их принятия, фактически превращали губернатора в декоративную фигуру. Судьба Михаила Борисовича, недавно избранного вопреки воле центра главой области, Василию Андреевичу была безразлична. Какой работы можно ожидать от человека, за полгода умудрившегося своих союзников превратить во врагов? Прогноз сегодняшнего голосования он передал вчера по «пээмке» московскому начальству и сейчас внимательно следил за процессом.

Голосование поправок шло быстро. Читался текст, председатель предлагал определиться, депутаты до хруста в шеях поворачивались в сторону худощавого коллеги и в зависимости от того, как он кивал, нажимали кнопку «за» или «против». Такого единодушия, пожалуй, не существовало и во времена приснопамятного застоя.

Сессия закончилась бурными овациями. Убеленные сединами люди, ученые, бывшие парт- и хозработники, крестьяне и пролетарии, радовались сотворенной только что химере. Мнилось им — они «завалили власть».

В общем ликовании не принимал участия лишь худощавый депутат. Он стоял как бы в сторонке и безразлично смотрел в зал. Василию Андреевичу очень хотелось узнать, о чем сейчас думает этот человек, только что организовавший и фактически выигравший первый раунд схватки со своим недавним союзником и другом.

В ночь перед отъездом Василию Андреевичу приснился сон. У парадного крыльца барской усадьбы толпился народ. Небогато, опрятно одетые и уж очень похожие на энских депутатов мужики и бабы стояли, переминаясь с ноги на ногу, и о чем-то негромко переговаривались.

Бесшумно распахнулась стеклянная дверь и на крыльцо, позевывая, вышел запахнутый по-домашнему в восточный стеганый халат помещик с худым запоминающимся лицом.

«Ну и поделом!» — подумал, просыпаясь, столичный чиновник.

Осенняя скамейка

Сухие листья шуршат тихо и ненавязчиво, как перепончатые крылья летучих мышей. Если сидеть на этой давно не крашенной скамейке в старом заброшенном парке и смотреть вверх, на редеющие вершины вековых кленов, то разлапистые листья в источающей свет вышине кажутся разноцветными летучими мышками. В отличие от настоящих эти, рыжие, багряные, бледно-золотистые с зелеными прожилками уже никогда не взмахнут своими расправленными перепонками, чтобы взмыть в уронившее их небо. Они пряным тленом упадут под ноги и останутся здесь до тех пор, пока дворники, серьезные и нелюдимые, словно египетские жрецы, не сгребут их в огромные кучи и не предадут ритуальному огню. Сизый, горьковатый, вышибающий слезу дым оповестит окрест о скорых морозах, которым уже принесены в жертву последние свидетели лета.

Виктор Анатольевич Рестецкий, плотный господин с седеющей шевелюрой, в дорогом серо-застиранного цвета длиннополом пальто, сидел на одинокой скамейке в дальнем углу кленовой аллеи. Он любил это место и часто заезжал сюда на часок, чтобы восстановить кислородно-душевный баланс в мозгах, закипающих от выматывающей чиновничьей службы.