Асфальт - [117]

– Я уже договорилась. Неудобно. И цветы нужно поливать, они ждать не могут. Хорошо, я сама справлюсь.

– Только, Анечка, прости, милая, – с трудом удерживая спокойную интонацию, сказал Миша, – я должен буду взять свою машину. Видишь, я же не знал, что ты договорилась.

– А я рассчитывала на неё, – не скрывая удивления и досады, сказала Аня, – моя, может быть, до сих пор запертая стоит. Суббота же. И багажник у твоей удобнее. Сергей что, будет без машины?

– Он попросил, чтобы мы поехали на моей. У него что-то стряслось. Он попросил об этом, – изображая досаду, врал Миша.

– И у него неприятности? – иронично сказала Аня. – Ну надо же! Ему что, нужна конспиративная машина? Шпионские страсти какие-то.

– Я не спросил его, – чувствуя всю неправдоподобность своих объяснений и к тому же зная, что все они лживы, развёл руками Миша. – Ему надо, он попросил помочь, а я согласился. Прости, милая! А может быть, завтра съездим?

– Я уже договорилась. Они там будут сегодня и будут меня ждать. Я справлюсь.

– Я постараюсь быстро. Ты во сколько будешь Соню укладывать?

– Не думай об этом. Я справлюсь. Есть будешь?

Мише категорически не нравился этот разговор. Он чувствовал себя кругом виноватым и кругом запутавшимся. И путаница становилась всё сложнее.

– Я бы супчика поел. Мне до сих пор очень худо, – сказал он жалостливо, – суп сейчас бы мне помог.

– Садись, – сказала Аня, отвернувшись, – я сварила. Буду сейчас кормить девочек. С ними поешь?

– Конечно, – почему нет?

– Ну, мало ли…

***

Оставалось около часа до того, как должен был приехать Сергей. Миша поразмышлял о том, во что ему следует одеться для предстоящего разговора. Он хотел выглядеть строго, спокойно, но при этом не хотел, чтобы по его одежде было понятно, что он как-то специально подбирал её для встречи. Он хотел выглядеть независимо, но солидно. Он решил, что ботинки, джинсы, свитер с горлом, а сверху серое, короткое, уже не новое, но хорошее пальто будут в самый раз. «В целом получится небрежно, но цивилизованно», – подумал он.

Аня по-прежнему практически не разговаривала с ним. На вопросы отвечала коротко и односложно. Миша в халате сидел на диване и маялся. Время тянулось очень медленно.

– Папа, подстрогай мне карандаш, незаметно подойдя к Мише, сказала Катя.

– А точилки у тебя нет, что ли? – спросил Миша.

– Соня куда-то засунула, наверное, – со вздохом ответила Катя, – найти не могу.

– Не сваливай всё на сестру. Давай свой карандаш.

Катя сразу убежала в детскую. А Миша подумал и не вспомнил, чтобы дочь когда-нибудь просила его точить ей карандаши. Он не знал, как она это делает. И ещё он не смог вспомнить, когда он вообще в последний раз подтачивал карандаш.

На кухне он не сразу нашёл подходящий нож. Ножей, на удивление, в ящике было много разных. «И ножи, кстати, тоже давно не точил», – подумал Миша.

Катя принесла штук пять карандашей. Они были либо обломаны, либо стёрты до дерева. Обычные цветные карандаши. Видно было, что Катя ими активно пользуется. Концы у нескольких были погрызены, особенно у простого карандаша.

Миша подтачивал первый карандаш острым, тонким ножом, а Катя наблюдала. Уж что-что, а делать это Миша умел, и это было приятно. Сколько он переточил карандашей за время учёбы в художественном училище. Сколько он их истёр от длинного и нового до короткого огрызка. Миша аккуратно, тонко и профессионально заточил все карандаши, что принесла Катя.

– Папа, а нарисуй мне лошадь, – попросила она.

– Зачем тебе? Задание дали? – спросил он.

– Нет. Просто…

– Ну давай, тащи бумагу.

Потом он сидел за кухонным столом и рисовал в Катином альбоме лошадь. Рисовал простым карандашом. Он нередко рисовал что-нибудь по её просьбе. Но это были всё простые вещи или какие-нибудь животные, иногда люди. Обычно Катя давала ему для рисования фломастер. Миша быстро, одним уверенным, непрерывным движением выводил дом, дерево или кошку. Катя с восторгом забирала рисунок и убегала. Она знала, что папа хорошо рисует.

Но в этот раз у Миши в руке оказался простой карандаш, правильно и остро заточенный. Он поводил им над листом толстой, приятной бумаги, но листа не касался. Поводил, примеряясь, как когда-то давно, и стал рисовать лошадь. Катя забралась на соседний стул, встала на нём на колени, упёрлась локтями в стол и подперла руками голову. Она заворожённо смотрела то на появляющуюся на бумаге лошадь, то на Мишу. А он рисовал, как не рисовал уже много лет. Он увлёкся, набросал скачущую лошадь с развевающейся гривой и хвостом. Набросал и стал прорисовывать голову.

– Пап, как красиво! – услышал он голос дочери. – У нас учительница так не умеет.

Миша посмотрел на дочь, оторвавшись от рисунка. Посмотрел мельком, бросил быстрый взгляд. Он увидел совершенно восхищенные, блестящие и радостные глаза. Его сердце сжалось от сильнейшей нежности и острой тревоги вместе. Он моментально вспомнил, как сам смотрел, гордился и восхищался, когда его отец делал ему лук и стрелы из ивовых веток, как любовался тем, как папа из консервной банки смастерил флюгер в виде самолётика с пропеллером.

Миша почувствовал нестерпимое желание не допустить ничего плохого, жестокого и грубого до своих дочерей, жены и всего того пространства с дверью и окнами, в котором его дети и жена должны были чувствовать себя в безопасности, окружённые огромным городом и таким ускользающим от понимания миром. Он остро захотел не допустить до всего этого и до своих самых любимых и близких детей и жены ничего опасного, чем мог грозить им этот город и этот мир. Но ещё больше он ощутил необходимость защищать их от того, что ужасного есть в нём самом. От своих слабостей, порочных желаний, эгоизма, да и просто от сомнений, тревог и страхов, а главное, от того, что он плохого про этот город, мир, жизнь и людей знал.