Артистическое кафе - [9]

– Лучший? Да вы с ума сошли! Лучше этого? Я думаю, лучше этого не бывает! Еще лучше?

Дон Мамед в новом галстуке приосанился и осмелился подсесть к актеру в темно сером жилете.

– Где вы пропадали?

– Вы видите, я здесь!

Актер, который, будь у него двойной подбородок, отхаркивал бы лучше, уставился на галстук дона Мамеда.

– Черт побери! Новый галстук!

Дон Мамед пополнел. Дон Мамед снова стал аппетитной жареной птичкой, которую хочется схватить за лапки и съесть с головой и всеми потрохами.

– Да, сеньор, я его только что надел…

– Такта, дела идут хорошо?

– Не жалуюсь.

Актер в темно сером жилете едва не улыбнулся дону Мамеду. Но усилием воли подавил улыбку. Актер в темно сером жилете не сводил глаз с дона Мамеда.

– Послушайте, вам сколько лет?

– Семьдесят шесть, а что?

Актер в темно сером жилете еще пристальней вгляделся в дона Мамеда.

– Ничего, вы кажетесь старше.

Дон Мамед вдруг превратился в гадкую жареную птицу, в чучело воробья. Потом он вышел на улицу, темную и холодную, и начал лить слезы – круглые, плотные, желтоватые – слезы, вместе с которыми из него выходил дух.

Актер в темно сером жилете был в этот вечер очень разговорчив и любезен.

– Что такое сегодня с Санчесом? Наверное, выиграл в лотерею.

Придя домой, Санчес уснул особенно крепким сном.

IX

Кандидо поговорил с кузиной Ренатой, гнев которой уже остыл, и муж кузины Ренаты устроил дона Мамеда в богадельню.

– По крайней мере, пока не сволокут в общую могилу, у него, худо ли бедно, будет крыша над головой и горячая еда два раза в день. Бедняга долго не протянет.

Росаурита, если бы могла, отравила бы Санчеса. Эту мысль подал ей один официант в Артистическом кафе.

– Вот что я вам скажу, сеньорита Росаура, этому Санчесу, да простит меня бог, надо бы подсыпать яду, может, тогда сдохнет. И нужного всего немного, потому что у него своего яда достаточно.

Росаурита стала всерьез думать о яде. Кандидо ее отговаривал.

– Дай ему умереть своей смертью. Судя по лицу, печень у него никуда не годится.

Кандидо и Росаурита по четвергам, прежде чем идти в кафе, навещали в богадельне старика. Дон Мамед выглядел хорошо, но слегка заговаривался. Однажды он сказал Росаурите:

– Доченька, вы молодая и неопытная, но я вас уверяю, в кафе очень мало людей, на которых можно положиться.

– К чему вы это говорите, дон Мамед?

– Да уж я знаю к чему, доченька, знаю. Помните дона Эдуарде Санчеса, актера, который умер от тоски?

Кандидо сделал знак Росаурите.

– Помню, дон Мамед, как же.

– Прекрасно. Так вот что я вам скажу, доченька, дон Эдуардо был благородный человек и великий артист, его убили из зависти. Если бы дон Эдуардо меня послушался! Я всегда говорил ему: Санчес, снимите новый галстук, эти люди не прощают тому, кто надевает новый галстук. Берите пример с меня, я надеваю новый галстук только по воскресеньям, утром, когда иду к мессе.

– Ясно…

– Конечно, ясно, доченька. Ясно как белый день. Если бы я надевал новый галстук в кафе, меня бы затравили, не сомневайтесь.

Дон Мамед сосал сигарету, обнажая серые десны, и пускал слюни на новый галстук.

– Вам что нибудь нужно, дон Мамед? Что принести вам в следующий четверг?

– Ничего не надо, доченька, спасибо. Хотя ладно, принесите мне книжечку курительной бумаги.

– А табак у вас есть?

– Да, табаку еще немножко осталось, хватит, я думаю.

В следующий четверг, когда Росаурита и Кандидо пришли в богадельню, сестра привратница сказала им:

– Дон Мамед отмучился…

– Что?

– Господь призвал его к себе.

В сосновом гробу темно серого цвета, как вязаный жилет Санчеса, дон Мамед казался марионеткой, которую бросили много месяцев назад в самом холодном и пустынном месте. У Кандидо Кальсадо Бустоса, Канкальбуса, заплясали в кармане две книжечки курительной бумаги, которые он принес дону Мамеду.

– Что делать с этим?

– С чем?

– С курительной бумагой.

– А! Сунь ему в карман.

Кандидо подошел к дону Мамеду и сунул обе книжечки в карман жилета, темно серого бумажного жилета, на котором, как нежные подсолнечники, цвели жирные пятна. Дон Мамед, приоткрыв один глаз, казалось, наблюдал за этой церемонией. Подошвы башмаков у дона Мамеда продырявились, воротник пиджака обтрепался, а рубашка была грязная и ветхая, благородно грязная и ветхая. На его крохотном тельце новый галстук, мокрый от слюны, выглядел бессмысленным флагом, который своей зеленой и красной бахромой подмигивает смерти.

В морге не пахло воском, ни желтыми горькими цветами, ни лекарствами, ни дохлой кошкой, ни дезинфекцией. В морге пахло стряпней бедняков.

– Росаурита…

– Что?

– Пойдем?

– Хорошо.

– А куда мы пойдем?

– Куда хочешь.

– Заглянем в кафе?

– Хорошо, как прикажешь.

– Да, пойдем в кафе, но не говори никому, что дон Мамед умер…

– Ладно…

По площади Алонсо Мартинеса и по улице Хенова гуляли под ручку влюбленные, заглядывали друг другу в глаза. Росаурита и Энрике Комплиментарность тоже шли под руку. Но они смотрели па землю, в ямы, выкопанные вокруг деревьев, где как в общей могиле покоились окурки и обложки книжечек курительной бумаги.

– Тебе холодно?

– Да, не тепло…

X

Дверь вертушка в Артистическом кафе крутится вокруг своей оси. Дверь вертушка в Артистическом кафе, поворачиваясь вокруг своей оси, издает легкий скрип, нежный и грустный. В двери вертушке Артистического кафе четыре шлюза, четыре отделения; поэты, если они достаточно худы и духовны, могут поместиться вдвоем в каждом таком колодце, в колодезном черпаке. Но если бы из кафе нужно было вынести мертвого поэта, ногами вперед, дверь вертушку пришлось бы сложить как веер.