Артем Гармаш - [265]

На следующий день, идя на речку купаться, на этот раз один, зашел на свою усадьбу. Обошел всю, хозяйским глазом примечая, что на огороде посажено, а в саду — будут ли вишни. Чтобы и это учесть, назначая арендную плату за дачу. Решил, если до завтрашнего дня не найдется охотников, поручить Дорошенко это дело, а самому ехать домой. Нечего ему здесь делать.

Однако Дорошенко удалось его отговорить. Два-три дня, мол, ничего не решают, а в воскресенье вместе и поедут пораньше, чтобы поспеть на именинный обед. А тем временем, если уж так руки чешутся, можно ведь «оккупировать» мансарду или беседку, да и строчи себе там хоть день и ночь. Павло сказал, то к работе его не тянет. Тогда Дорошенко нашел иной мотив: «А неужели тебя не подмывает глянуть на своего соперника, поинтересоваться, кому отдала она предпочтение? А может, еще не поздно и померяться силами с ним, сойтись, так сказать, в рыцарском поединке?» Но Павла и это уж не интересовало.

И все же встретиться им пришлось. Как-то возвращаясь из лавчонки — ходил за папиросами, на улице встретил генерала Погорелова. Павло шел задумавшись и, может, не заметил бы, но Вовка первый узнал его, обрадованно закричал: «Павло Макарович!» — и, спрыгнув с экипажа, подбежал к нему. Был он в новенькой военной форме с золотыми прапорщицкими погонами. «Да это только трамплин, — засмеялся в ответ на поздравления Павла, — скоро и поручиком буду. А наш Виктор не ротмистр уже, подполковник. В тридцать лет это неплохо!» Разговаривая таким образом, подошли к фаэтону, где сидел старик Погорелов, который приветливо улыбался Павлу. Подал руку, а когда поздоровались, показал на место рядом с собой на заднем сиденье. Павло растерянно оглядел себя. Одет был по-домашнему: в синей косоворотке, штаны глаженные уже бог знает когда, на голове старая студенческая фуражка с выцветшим верхом. «Полноте, — снисходительно сказал генерал. — Это же на даче. А доставите всем нам большое удовольствие». Павло сел в экипаж, Вовка примостился на откидном сиденье напротив них — и поехали в направлении имения Галагана.

За обедом все обошлось хорошо. Даже Людмила была с ним в меру любезна. И только ротмистр Бобров, жених Людмилы, совершенно игнорировал его, разве что несколько раз небрежно скользнул взглядом по его лицу. Но вот после обеда молодые люди перешли на открытую веранду, куда им подали кофе. Уселись в плетеные кресла и закурили. Глубоко затянувшись папиросой и пустив целое облако дыма, ротмистр неожиданно обратился к Диденко: «Давно мечтал встретиться с вами, уважаемый пиит!» Издевка слышалась в каждом его слове. И Павло сразу же почувствовал себя очень неуютно в этой компании трех золотопогонников. Насилу сдерживаясь, с подчеркнутой учтивостью, молча склонил голову в его сторону. А ротмистр сделал нарочитую паузу и продолжал: «Хочу спросить вас, для чего и на каком основании вы пытались скомпрометировать Людмилу Леонидовну, приплетя ее инициалы к своему мерзкому порнографическому виршу?» — «Но то была лишь досадная типографская ошибка!» — неожиданно для самого себя вырвалось у Павла. «Брехня!» Весь разговор шел, естественно, на русском языке, и это украинское слово он специально употребил вместо «ложь» или «неправда», для большего унижения. «Думаете, не знаю, как вы потом выправляли от руки, заметая следы своей подлости?» «Откуда же он знает об этом? — промелькнула мысль у Павла. — Ведь только Людмиле писал. Неужели от нее?» И решил, будь что будет, придерживаться этой версии: потому, мол, и пришлось выправлять, что наборщик поставил не ту букву, причинив немало хлопот. «Еще бы! Представляю себе…» — сказал ротмистр, а те двое сдержанно засмеялись. Знали, что ротмистр действительно специально заходил в Славгороде в книжный магазин и пересмотрел выборочно, конечно, весь тираж. «О, если бы я хоть в одном экземпляре увидел… От вас бы сейчас только мокрое место осталось!» Ну, это уж было слишком! Однако Павло внешне спокойно допил свой кофе, поставил чашку на стол и лишь тогда встал. Потом, заложив руки за спину и выпятив грудь, — не больно широкую, отчего и выработалась у него привычка разворачивать плечи и выпячивать грудь при некоторых обстоятельствах, — дерзко сказал, теперь уже по-украински, возможно, и сам не замечая этого: «А теперь да позволено будет мне вас спросить: на каком основании вы, незваный пришелец на этой земле суверенной державы, учиняете мне допрос? Кто вы такой? И кем приходитесь моей соотечественнице Людмиле Леонидовне?» — «Она моя невеста», — удивленный неожиданной выдержкой этого неказистого шпака студента, ответил ротмистр. «Только и всего? — криво усмехнулся Павло. — А судя по вашему тону, можно подумать — законная жена!» — «А вы еще усматриваете разницу между этими категориями?» — «Олег!» — прозвучал укоризненный возглас Людмилы, стоящей в дверях — никто не заметил, как она вошла, — и Павло, оглянувшись, увидел впервые за все годы знакомства с ней, как она покраснела. Ротмистр прижал сложенные накрест руки к груди и виновато склонил голову: «Прости, Людонька. А в конце концов, мы не ханжи и не малые дети!» Все было ясно. «Конечно же мнет! Как петух курицу!» И хотя он это допускал и раньше, но одно дело — допускать, а совсем иное — знать наверняка. Комок горечи подступил к горлу, хотел освободиться — глотнул слюну — и неожиданно громко икнул, потом еще раз… Он взял свою чашку и сделал несколько глотков оставшейся на дне почти одной гущи — напрасно. Не помогла и вода, принесенная Вовкой, икота не оставляла его. Хорошо еще, что Людмила сразу же ушла с веранды. Утратив всякую надежду справиться, он поставил стакан на стол и растерянно обвел глазами присутствующих: «Тьфу, чертовщина какая-то! Пожалуй, лучше мне уйти отсюда». — «Я тоже так думаю», — скривил в усмешке тонкие губы ротмистр. Павло задержался внимательным взглядом на его породистом лице, которого не портили даже голубые, навыкате, глаза, и, не прощаясь, спустился по ступенькам с веранды. А стоя на земле, повернулся лицом к ним и, подняв руку, произнес как заклинание: «Но зарубите себе на носу, что не видать вам единой-неделимой, как своих ушей!» — «Ступай, ступай, — подошел к балюстраде ротмистр. — Мазепинец несчастный!» И бросил ему забытую фуражку. Не поймав, Павло поднял фуражку с земли и, вытирая запыленный верх рукавом рубашки, поплелся через просторный двор к воротам.