Артем Гармаш - [232]

С тем и ушел от Скоряка. И долго еще потом чувство своей вины и отвращения к себе не покидало его. Пока наконец, после того уже, как сошелся снова с Ивгой, не убедил себя в том, и, конечно, не без ее помощи, что, собственно, если лучше разобраться, если глубже копнуть свою душу, то ничего не то что преступного, а и просто недозволенного во всей той истории его с Ивгой, право же, нет и не было. Разве сердцу прикажешь, кого любить?! А невестой Орися была ему довольно-таки надуманной. Как выяснилось, по-настоящему он ее и не любил никогда. А просто с детских лет, не изведав материнской ласки, будучи всегда обижен лютой мачехой, привязался душой к семье Гармашей, к ласковой тете Катре. А отсюда уж и Орисе в своих детских мечтах нашел, как казалось ему, надлежащее ей место в своем будущем: за жену возьмет ее. А жизнь распорядилась по-своему. И кто знает, возможно, даже к лучшему для всех.

По крайней мере в отношении себя Грицько был уверен, что никогда не изведал бы с Орисей таких любовных утех, как с Ивгой, такой страсти, правда, с приступами исступленной ревности, которой, возможно, и обусловливалась она, к ее бывшим давним и недавним любовникам. Никак не верил Грицько, что с Галаганом у нее вот уж целый десяток лет не было интимных отношений. Ну, а если правда, тогда еще хуже: были, значит, другие любовники. Чего бы ради она с ее темпераментом жила монашенкой? Да с ее красотой! Охотников небось было в достатке. С этим Ивга соглашалась полностью: «О, хватало! И если бы на другую… Но такая уж, видно, я «чудна́я», как ты говоришь. В смысле — ненормальная. Забрала себе в голову, создала в воображении еще девчонкой образ своего суженого, да и ждала терпеливо…» — «А ребенок же откуда?» — «Сам виноват: почему так запоздал?! — И дабы не задерживался мыслью на этой нелепости (ведь подростком был он еще в ту пору), спешила перевести разговор на другую тему: — А насчет моего темперамента — неужели до сих пор не веришь, что это ты меня сделал такой — бешеной. Просто сумасшедшей. Как и тогда, в Славгороде… Или, может, считаешь меня такой легкодоступной?» — «Ржаного захотела», — рубил Грицько свое. И она не обижалась, спокойно отвечала: «А я тоже не из крупчатки. Из таких же, как ты, мужиков-хлеборобов». И охотно рассказывала о своих родичах по отцовской линии. Четверо ее родичей — дядьки — и сейчас хлебопашествуют. И не намного богаче его отца: когда умер дедушка и разделились, едва ли десятин по двадцать пришлось на каждого, — середняки. Да и при дедушке, когда еще жили одной семьей, целым мокроусовским кланом, и тогда обходились своими руками. Рассказывала, как любила, уже гимназисткой будучи, во время каникул гостить у них на хуторе. Особенно летом. И не вылеживалась в тени, а почти наравне с тетками и двоюродными сестрами очень охотно — никто ее к этому не принуждал — и полола, и сено гребла, и в жатву снопы вязала. «Будь уверен, косарь мой, если бы пришлось, то не отстала бы. Семь потов согнала бы с тебя. Вот так, как и сейчас, в кровати. — И притворно ужасалась: — Видишь, какой распутной ты меня сделал». — «Я тебя?» — «А как же! Ведь с точки зрения морали внебрачные половые отношения — аморальность, или, проще, — разврат. А кто меня на это подбил, как не ты?!» Разумеется, Грицько понимал, для чего она ведет эти разговоры. Однако упорно отмалчивался или отделывался шуткой в тон ей. Его вполне устраивала и такая жизнь с Ивгой. Да и она особенно не настаивала на своем, хотя и имела совершенно серьезные намерения в отношении его. Даже и тогда, как прошел слух по селу, что Тымиш Невкипелый посватал Орисю и получил ее согласие, не изменила своего поведения. Разве что стала еще более сдержанной в своих притязаниях. А потом и совсем оставила даже намеки — видела, как болезненно воспринимал Грицько все эти слухи. Да он и не скрывал этого. А однажды прямо сказал ей, как он жалеет, что поспешили с ней, не подождали хотя бы до весны. Пока дивчина успокоилась бы немного и не натворила глупостей, которые сейчас делает. Не верил, чтобы так, вдруг Орися могла воспылать любовью к Тымишу. Сгоряча, со зла это делает. Да из мести к нему, не думая, что и свою жизнь загубит и жизнь Тымиша.

От этих душевных терзаний стал снова еще чаще в чарку заглядывать. А в самый день свадьбы напился до бесчувствия, что и привело к безобразному скандалу на свадьбе. На следующий день, проспавшись, чуть ли волосы не рвал на себе от жгучего стыда. Целую неделю со своего Белебня в село не показывался. Потом постепенно пришел в себя, а с Новоселовки меж тем стали приходить слухи о том, что молодые живут хорошо. Да и Тымиш сам это подтвердил.

Как-то встретились на улице. Шли оба по одной стороне — и не сворачивать же в чужой двор, — сошлись. Тымиш первый поздоровался, подал руку. «До каких же пор волками будем смотреть друг на друга! Не из-за чего». — «А что свадьбу тебе испортил?» — «Пустое! Могло быть куда хуже: вместо того чтобы под венец, да попал бы в тюрягу. Спасибо шаферам, что из хаты не выпустили». — «А то что? Иль голову провалил бы?» — «Могло быть!» И признался Грицьку, как ненавидел тогда его за Орисю. Ведь не знал тогда еще… Очень плохо думал о его отношениях с нею: обидел дивчину, да и перекинулся к другой. «Ну, а когда выяснилось, что ничего серьезного у вас не было… Э! — недовольный, что сказал лишнее, махнул рукой Тымиш. — И хватит об этом. Только знай, что никакого зла с тех пор на тебя не имею. Да и на учительницу тоже. Но ты же хоть счастлив с нею?» — «А ты?» Тымиш двинул плечами. «Чудак! Да неужто я остановил бы тебя сейчас для дружеского разговора, если бы было иначе! Но тебя, знать, не так я интересую, как Орися. — Грицько не возражал. И Тымиш, помолчав какую-то минутку в нерешимости, сказал убежденно, но для виду пожав плечами: — Будто не раскаивается!»