Артем Гармаш - [172]

А тут сборы в дорогу были в самом разгаре. У Власа даже лоб взмок — возился с каким-то добром, увязывая веревками узел. Два громадных кожаных чемодана были уже набиты и для большей надежности тоже перевязаны веревками.

Погорелов с управляющим сидели за круглым столом, — видимо, только что кончили пить чай. Оба удрученные событиями, хмурые и молчаливые. И каждый был занят своими мыслями. Появление незнакомого офицера в погонах, при сабле оба восприняли как волшебный сон. Генерал простил даже бесцеремонность, с какой тот, совсем не по форме, подошел к нему и, не ожидая разрешения, сел в кресло рядом.

— Неужели?.. — только и смог вымолвить пан Погорелов, опасаясь, что сейчас очнется от этого сладкого сна.

— Нет! — мотнул головой Чумак. — Опоздали. На день-два раньше надо бы!

— Иван Аверьянович! Ну как же так? — возмущенно обратился к управляющему Погорелов.

— Считайте сами: еще на прошлой неделе уехал пан Диденко. Времени, казалось бы, вполне…

— Думаете, с вами только и забот у нас. Хватает! Каждый казак и в городе на вес золота. А в уезде со всех концов караул кричат. И так спасибо скажите, господин генерал, нашему атаману за его внимание к вам, — пояснил Чумак.

— А что мне от этого? Практически?

— Да ведь вы еще ничего не потеряли! — спокойно сказал Чумак.

— Как это ничего? Вы разве не видели — растаскивают все! — махнул рукой в сторону двора, откуда доносился глухой шум и гул голосов.

— Ну и пусть! Лучшего способа теперь сберечь имущество и нет, чем этот, — все так же спокойно говорил Чумак. — Факт! А разве лучше, если бы сожгли? Или ночью разграбили? Ищи-свищи тогда. А так — в открытую. Придет время, стабилизуется положение, в один день все вернуть можно.

Погорелов мало-помалу приходил в себя. Стал расспрашивать о Славгороде, о политических новостях последних дней. У Чумака мало было утешительного для его собеседников. Но все же кое-что вспомнил из последнего разговора с Диденко: не сегодня завтра ожидают признания Украины союзниками; на юге Каледин активизировался — не дает большевикам покоя; харьковское большевистское правительство — мертворожденное; никогда еще Центральная рада не чувствовала себя такой сильной от всенародной поддержки. О неприятном факте разоружения своего отряда он не стал, конечно, рассказывать.

— Ну, слава богу! — вздохнул Погорелов. — Утешили немного! Еще бы этот позор пережить как-нибудь! Но я дознаюсь, кто эту идею подал — про водовозную клячу. Не пощажу!

Чумак не стал прежде времени обнадеживать генерала, ведь Рябокляч мог уехать куда-нибудь из села. Но когда спустя немного в комнату вошел вестовой и доложил, что лошади поданы, он весело обратился к Погорелову:

— Кажись, господин генерал, я вас и от позора спасу, — поднялся с места.

— Каким образом? — А когда Чумак объяснил, даже прослезился, умиленный. Надевая с помощью Власа бекешу, начал расспрашивать: куда именно предстоит ему ехать — на станцию или просто в город? Чумак сказал, что пока в Чумаковку. А после обеда или, если угодно, завтра на лошадях отца отправятся в Славгород.

Генерал был несказанно рад.

— Да зачем откладывать? Сегодня же! Как, бишь, у Чехова: в Москву, в Москву! А тут хотя бы в Славгород. И то слава богу. Нет, не оскудела еще земля русская благородными людьми! А ты, Влас, уж и нос повесил!

— Виноват, ваше превосходительство! — встрепенулся Влас. — Но ежели б не их благородие, то просто и не знаю, как бы у меня язык повернулся открыться вам во всем. Коль вас беда такая постигла.

— В чем открыться?

— Потому как кончилась моя служба у вас, ваше превосходительство. И никуда уж я не поеду с вами. Остаюсь на жительство в селе.

Изумленный Погорелов не мог вымолвить ни слова. И уж управляющий спросил Власа, что же он думает делать здесь.

— До русско-японской я ведь неплохим сапожником был. Тачать сапоги и теперь буду. На Горпине женюсь.

— На какой Горпине? — пришел в себя генерал.

— С которой вы в людской говорили в тот вечер, ваше превосходительство. Двенадцать лет на лавке в кухне спала, горемычная. Вот так же, как я, — двенадцать лет под дверьми вашего кабинета.

— Вот это так каламбур устроил ты мне, Влас! За все годы!

— Виноват, ваше превосходительство! Но что поделаешь? Ежели у каждого — своя душа. И она рано или поздно, а свое потребует. Вчера вечером, как уже объявили про отъезд, признался ей. А она и говорит: «Оставайся, Влас, до каких пор за его превосходительством болтаться будешь? А повенчаемся — еще как добре заживем! А уж что детей тебе нарожу! Как соловушек певучих!»

— Ну что ж… Желаю тебе! — Двенадцать лет, прожитые вместе с преданным слугой, не пустяки, как видно, и для генеральского сердца: взгрустнул Погорелов малость. И долго молчал. Затем вдруг: — Ты, Влас, отсюда хоть никуда не уходи. Живи здесь. Да поглядывай хозяйским глазом…

— Э, нет, ваше превосходительство, — сказал Влас, понимая, в какой роли хотел бы Погорелов его здесь оставить. — Не берусь. Своих хлопот будет немало!

На двух санях пан Погорелов разместился с вещами почти с комфортом. Влас заботливо закутал полостью генераловы колени (в маленьких санях ехал генерал один, а вещи — на розвальнях); Чумак подал команду: «По коням!» — и следом за санями двинулись гайдамаки по липовой аллее к парадному въезду; напрямик, через черный двор, не поехали, чтобы не встречаться с ненавистными им мужиками, чьи голоса слышны были даже здесь.