— Сдавайся, воровское племя!
Казаки уговаривали:
— Не гневи воеводу, разбойник!
— Отца твоего, как волка, заарканили. Петля и по тебе плачет!
— Сдавайся на милость!
Артамошка зажал голову, понял: воевода и казаки приняли Чалыка за него, радуются, что загнали на скалу Лузинова сына. Сердце Артамошкино разрывалось от боли:
— Чалык… друг мой, кровный друг!..
Послышались выстрелы. Артамошка поднял голову. Вдруг Чалык выпрямился. Артамошка не сводил с него горящих глаз. Чалык припал щекой к луку, а затем, подняв его над головой, бросил вниз со скалы. Тугой лук сделал по склону горы несколько высоких прыжков, исчез в пропасти.
«Сдается!» — задрожал Артамошка.
Обрадовался воевода:
— Сдается! Оружию бросил!
Один из казаков подполз близко к Чалыку и пытался набросить на него петлю. Чалык надвинул на глаза шапку, отвернулся от казаков, поднялся еще на шаг вверх. Теперь он стоял на самой вершине скалы. Вокруг разливалось море лесов, по долине извивалась черная речка. Солнце прыгало золотыми пятнами по снежным вершинам далеких гор. Чалык набрал грудью воздух, гордо вскинул голову, и поплыло над лесами, и горами:
— Воля!..
Эхом прокатилось это дорогое слово. Эхо смолкло, утонуло где-то в светлых далях. Всплеснув руками, Чалык бросился со скалы и вмиг исчез в черной пропасти.
Артамошка схватился за грудь, упал на землю, бился головой, хватая руками серые комья земли, рыдал:
— Чалык… Чалык… друг… брат мой!..
Воевода рассвирепел. Казака, стоявшего у вершины скалы и не сумевшего накинуть петлю, воевода велел немедля свести в пытошную и жестоко наказать за нерадение.
Заветное желание воеводы казнить Филимона Лузина вместе с сыном Артамошкой разбилось. Воевода грыз седой ус, ругал казаков за то, что преступник Артамошка ушел от царской казни, принял смерть злодей от своей же руки.
— Лучше бы из пищали пристрелить либо саблей зарубить! — кричал воевода. Но скоро успокоился, поднял суровые брови, шапку снял и перекрестился: — На все божья воля.
Казаки тоже сдернули шапки, перекрестились.
Долго бился воеводский лекарь над Филимоном, чтобы залечить смертельную рану. Воевода каждое утро вызывал растрепанного, перепуганного лекаря и твердил:
— Не роняй, Николка, воеводской чести, выходи злодея. Чтоб можно было того злодея, вора, грабежника хоть под руки довести до лобного места[14].
Лекарь разводил руками, садился на лавку и вновь вынимал из сумки лекарства:
— От бога все, батюшка воевода… Велика рана, лошадь — и та б околела.
Воевода в ответ:
— Я с тебя, ленивца, шкуру сдеру! Не о лошади, козел, речь веду, а о царском преступнике!
Лекарь был в отчаянии. Просиживал он целые ночи, прилагал все свое лекарское уменье: пускал кровь, делал примочки травяные, цветочные, древесные; накладывал разные припарки и присыпки, чтобы залечить сабельную рану.
На пятый день лекарь от радости вскочил; Филимон открыл глаза, глухо простонал:
— Сы-ын… Артамошка…
Больной закашлялся и вновь впал в беспамятство.
Рана раскрылась и кровоточила. Лекарь растерянно бегал вокруг, охал, вздыхал. Леченье пришлось начинать сначала.
Филимону стало легче, он приподнимался, сидел молча, склонив поседевшую голову. Обрадованный лекарь побежал к воеводе:
— Батюшка воевода, уменьем моим лекарским Филимона я отстоял!
Воевода провел важно по широкой бороде и приказал дать лекарю чарку водки. Лекарь низко поклонился, виновато предупредил:
— Не надо тревожить и гневить до времени больного: может удар приключиться, и тогда он не иначе как умрет.
Воевода покосился исподлобья на лекаря, стоящему рядом письменному голове приказал:
— Казнить злодея в воскресный день!
— Все готово, — ответил письменный голова. — Не надобно тянуть: неровен час умрет злодей, умрет до времени!
Воевода топнул ногой:
— Бей в барабан!
Били в барабаны. Толпы народа стекались со всех сторон на площадь. Гудела площадь человеческим гамом. Палач Иван Бородатый в длинной, китайского шелка рубахе, с засученными до локтей рукавами прохаживался по помосту, легко играл огромным топором, устрашая толпу. Рядом с широкой плахой, где не однажды рубил Иван Бородатый буйны головы, стоял короб плетеный да рогожа смертная — последнее одеяние казненных. Сбоку помоста, на рубленом столбике, — белое полотенце; им палач стирал со своих жилистых рук горячие капли крови.
— Ведут! — прокатилось по толпе.
Сторожевые казаки расталкивали плотную толпу. Над головами мелькали топоры, пищали и пики: это вели казаки под строгим караулом бунтовщиков. Впереди шел, нетвердо шагая, с измученным лицом Филимон, а за ним восемь ватажников. Туго перетянутые веревкой руки отливали синевой. Ветер взлохмачивал волосы, трепал рыжие, черные, седые бороды. Худенькая женщина в черном платке говорила на ухо соседке:
— Не велика ватажная рать…
Ей ответил приглушенный бас:
— Дура, всех воевода сказнил. А этих для устрашения народа на плаху вывел.
— Ой, душегуб!
— Шш…
— Я тихо, тебе на ухо, — испугалась женщина.
— То-то, — ответил бас. — Ноне язык прижми: подслухов воеводских развелось боле, чем мух навозных.
— Ой, лихое времечко!
Сбоку затараторила густо нарумяненная и набеленная баба в красной кацавейке. Ее перебил мужик с длинной жиденькой бородкой:
