Артамошка Лузин - [7]
— Ку-ка-ре-ку!..
— Проклятая птица! — вытянул шею высокий мужик и посмотрел по сторонам.
— Худая примета, — согласился бородатый в желтой поддевке.
Все глядели, подняв головы, но петуха не обнаружили.
Мужики стали расходиться. Ничего интересного не оказалось. Артамошка даже сплюнул от злости.
— Зря мыкался, — сказал он. — Хоть бы что чудное али медведь живой, а то рыжий лопочет, и все уши развесили — слушают.
— Тать![3] — загрохотало по площади.
Артамошка мигом бросился туда. Пестрая, шумная толпа заливала площадь. Бежали бабы в длинных цветных юбках, в расписных шалях и платках, бежали мужики в армяках, шубах, кафтанах, вертелись под ногами мальчишки, визжали собаки. Все галдели, торопились, толкались. На этот раз Артамошке посчастливилось: стоял он впереди всех. У лавки купцов братьев Парамоновых били перепуганного до смерти парня. Украл он в лавке крендель. Сыновья купца Парамонова старались: били татя кулаками, приговаривая:
— Вот те крендель, вот те два!..
Из толпы купцовы подпевалы ревели:
— В бок его, в бок! С подсадом!
— Наддай пару, поддай жару!..
Заметил Артамошка, что у вора голубые-голубые глаза, будто небо ясное, а волосы — пенька желтая с отливом, и катились из голубых глаз его слезы, смешивались они с грязью и кровью на посиневшем лице. Ни одного звука не проронил он, только хрипел, вздрагивал всем телом. А Парамоновы братья топтали его коваными сапогами, с разбегу били, потешались.
«Эх, жаль, мал я! — сердился Артамошка. — Посворачивал бы я скулы Парамоновым!»
В это время прибежал сам купец Парамонов с огромной дубиной. Вскинул он дубину, а из толпы закричали:
— Бей насмерть, купец! Татю один конец!
Выскочил Артамошка к месту побоища и волчком завертелся подле купца.
— Пни щенка! Пни! Ишь, куда лезет! — зашумели на него.
— Пшел! Не мешай, щенок, дело делать!
— Батюшка, да никак это Лузинов мальчонка?
— Он и есть!
— За ухо его, озорника, за ухо да к матери!
Но Артамошка вытянул шею, заложил два пальца в рот и засвистел клестом, да так звонко, да с такими чудесными переливами, что толпа ахнула, замерла.
— Родненькие, — заголосила румяная женщина в цветном платке, — ну как есть пташка, полная пташка…
— Доподлинный клест, слов нету, — скороговоркой бросил сосед и приложил руку к уху, чтоб слышнее было.
Артамошка заливался птицею: свист его то затихал, слышался словно в отдалении, то нарастал и переливчато рассыпался нежной трелью.
— Складно поет мальчонка, за сердце хватает, — смахнула слезу румяная женщина.
Купец Парамонов и его сыновья бросили вора, смешно расставили ноги, удивленно смотрели в рот Артамошке.
Тем временем вор, с трудом приподнявшись с земли, пополз на четвереньках, оставляя за собой пятна крови. Про вора забыли. Только Артамошка изредка поглядывал на него, замирая от радости.
Вор скрылся.
Купец Парамонов первый заметил, что вора нет. Он с досадой ударил о землю дубиной, да так, что толпа шарахнулась в сторону. Размахивая кулаками перед самым носом перепуганного сына, купец гремел:
— Упустил татя! Убью!
Разъяренный, всклокоченный и потный, он шагнул к Артамошке, но тот вмиг отскочил, сделал ногами несколько смешных вывертов, взмахнул по-птичьи руками и юркнул в толпу. Сыновья Парамонова бросились за ним, но плотное кольцо людей преградило им путь.
Стоявший впереди мужик в высокой татарской шапке, рваной ситцевой поддевке неожиданно протянул:
— Ну-у…
— Вот те и «ну-у»! — передразнил его мужик с важным видом, с широкой, как лопата, бородой. — Птичье горло у парнишки, птицей должен бы родиться, а получилась ошибка — в человека вышел. Вот те и «ну-у»!
С площади уходили медленно. Долго еще судачили бабы, спорили мужики все удивлялись Артамошкиному птичьему уменью.
Артамошка вспомнил про дом, про Палашку — затревожился.
Разбрасывая брызги грязи босыми ногами, мальчик летел домой. «Кабы не пришла мамка! Забьет!» — думал он.
Мать еще не пришла. Палашка с распухшими от слез глазами сидела посреди избы. Горшка с квасом на лавке не было, валялись вокруг лишь мелкие черепки. Полкаравая черного хлеба — единственный дневной запас всей семьи — лежал в ногах у Палашки. Мякиш она выколупала, как мышь, досыта наелась, остальное раскрошила, разбросала по полу. Она толкала грязную ногу в середину каравая и неудержимо хохотала. Вспомнив наказ матери, Артамошка похолодел:
— Ой, беда, горе!..
Палашка сидела в квасной луже и тянулась руками к Артамошке. Артамошка выхватил каравай, и слезы брызнули у него из глаз. Из середины каравая посыпались сор, черепки горшка, грязная тряпка. Палашка превратила корки каравая в склад для своего незатейливого имущества.
Артамошка с кулаками кинулся на Палашку, но руки опустились. Палашка, смешно оттопыривая губы, смотрела на него большими ласковыми глазами.
Мать пришла поздно. Не успела она откашляться и отдышаться, как Артамошка виновато сказал:
— Палашка горшок с квасом разбила… Мыши хлеб слопали. — Он исподлобья взглянул на мать, и по спине у него забегали мурашки.
— Артамошка, сынок… — тяжело кашляя, сказала мать.
Как громом ударило его. Бросился он к ногам матери, обнял ее колени и притих.
— Артамошка, в люди тебя хочу отдать.
