Арсена Гийо - [4]

— Но я видела ее в церкви… и кроме того, доктор… вам ведь известна моя слабость: иной раз я придумываю целый роман по лицу, по взгляду человека… Смейтесь надо мной, но я редко ошибаюсь. Эта несчастная девушка поставила недавно свечу, молясь об исцелении своей больной матери. Мать ее скончалась… Тут разум у бедняжки помутился… Отчаяние, нищета толкнули ее на этот безумный шаг.

— Пусть так! Я и в самом деле заметил у нее на темени выпуклость, указывающую на экзальтацию[13]. То, что вы говорите, вполне правдоподобно. Вы напомнили мне, что я видел веточку буксуса над изголовьем ее складной кровати. Это свидетельствует о благочестии, не так ли?

— Складная кровать! Боже мой, бедная девушка!.. Но, доктор, вы опять улыбаетесь так хорошо знакомой мне иронической улыбкой. Дело вовсе не в том, благочестива она или нет. Я принимаю участие в этой девушке прежде всего потому, что виновата перед ней.

— Виноваты?.. А, понимаю. Вам, вероятно, следовало подстелить ей соломки?..

— Да, виновата. Я видела ее тяжелое положение и должна была помочь ей, но, к сожалению, аббат Дюбиньон заболел, и…

— Вас должна замучить совесть, сударыня, если вы считаете, что недостаточно делаете добра, помогая, по своему обыкновению, всем, кто бы вас об этом ни попросил. На ваш взгляд, надо еще угадывать нужды стеснительных бедняков. Но не будем больше говорить, сударыня, о сломанных ногах; впрочем, еще два слова. Если вы берете под свое высокое покровительство мою новую пациентку, пришлите ей кровать получше, бульону, кое-каких лекарств и наймите на завтра сиделку — на сегодня достаточно будет и кумушек. Неплохо было бы направить к ней какого-нибудь разумного аббата, который пожурит ее и вправит ей мозги, как я вправил ей ногу. Особа она нервная, возможны осложнения… Вы были бы… да, ей-богу, именно вы были бы наилучшим наставником, но для ваших проповедей найдется лучшее применение… Я все сказал! Сейчас половина девятого; ради всего святого, одевайтесь поскорее и едемте в Оперу. Батист принесет мне кофе и Журналь де Деба[14]. Я пробегал весь день, а мне еще надо узнать, что делается на белом свете.

Прошло несколько дней, больная чувствовала себя немного лучше. Доктор жаловался лишь на то, что ее нервное возбуждение не уменьшается.

— Я не очень полагаюсь на ваших аббатов, — сказал он как-то г-же де Пьен. — Если вам не слишком претит зрелище человеческих страданий, а я знаю, что мужества вам не занимать стать, вы могли бы успокоить бедную девушку куда лучше любого священника от святого Роха, более того, даже лучше латуковой пилюли[15].

Госпожа де Пьен охотно согласилась, заявив, что готова хоть сейчас сопровождать его. Они вместе поднялись к больной. Она лежала на хорошей кровати, присланной г-жой де Пьен, в комнате, вся обстановка которой состояла из трех соломенных стульев и небольшого стола. Тонкие простыни, мягкие матрацы и груда больших подушек свидетельствовали о милосердии некоей благодетельницы, имя которой вам нетрудно угадать. Больная была до ужаса бледна, глаза ее горели, одна рука покоилась поверх одеяла, и часть этой руки, выступавшая из рукава кофты, синевато-белая, в кровоподтеках, позволяла судить о том, в каком состоянии было все тело. При виде г-жи де Пьен она приподняла голову и молвила с мягкой и грустной улыбкой:

— Я так и знала, что это вы, сударыня, пожалели меня. Мне сказали, как вас зовут, и я поняла, что вы та самая дама, которую я встречала возле церкви святого Роха.

Мне кажется, я уже говорил вам, сударыня, что г-жа де Пьен мнила себя достаточно проницательной, чтобы распознавать людей по их внешности. Она была в восторге от того, что ее протеже обладает тем же даром, и это открытие еще больше расположило ее в пользу молодой девушки.

— Вам очень плохо здесь, бедное дитя мое! — проговорила она, обводя взглядом убогую обстановку комнаты. — Почему вам не повесили занавесок?.. Попросите Батиста, чтобы он принес вам всякие мелкие вещи, которые вам могут понадобиться.

— Вы очень добры, сударыня… Но разве я в чем-нибудь нуждаюсь? Ни в чем… Все кончено… Немного лучше, немного хуже, не все ли равно?

И, отвернувшись к стене, она заплакала.

— Вы очень страдаете, бедняжечка? — спросила г-жа де Пьен, садясь возле кровати.

— Нет, не очень… Только в ушах у меня все время свистит ветер, как в ту минуту, когда я падала, и слышится звук… трах, как при ударе о мостовую.

— Вы были тогда не в себе, дорогой друг. Вы раскаиваетесь теперь, не правда ли?

— Да… но в беде теряешь голову.

— Я очень сожалею, что ничего не знала о вас прежде. Но, дитя мое, что бы ни случилось в жизни, не надо предаваться отчаянию.

— Вам легко рассуждать, сударыня, — заметил доктор, который писал рецепт за маленьким столиком. — Вы не знаете, что значит потерять красивого молодца с усами. Но, черт подери, чтобы догнать его, нет нужды прыгать в окно.

— Фи, доктор, — сказала г-жа де Пьен, — у бедняжки была, конечно, другая причина для…

— Сама не знаю, что на меня нашло! — воскликнула больная. — Была не одна причина, а целых сто. Сначала скончалась мама, и это сразило меня. Затем я почувствовала себя всеми покинутой, никому не было дела до меня… Наконец человек, о котором я думала больше, чем о ком-либо на свете… Так вот, сударыня, он забыл даже мое имя. Меня зовут Арсена Гийо, через два «и», а он пишет Гио!