Армия теней - [8]

— Мой отец был печатником. Так что я понимаю, — сказал Легрэн. — Таких газет не может быть много.

— Их множество, — ответил Жербье. — Каждое значительное движение в Сопротивлении выпускает свою, и тиражи достигают десятков тысяч. И еще есть газеты отдельных групп. И газеты в провинциях. У врачей свои, у музыкантов свои, у студентов, у учителей, у профессоров университета, у художников, у писателей и у инженеров.

— А что с коммунистами? — тихо спросил Легрэн.

— Ну конечно, у них есть «Юманите». Как и раньше.

—  «Юма…, — сказал Легрэн, — «Юма…»

Его выпуклые глаза наполнились экстазом. Он хотел сказать больше, но приступ кашля оборвал его.

XI

Был полдень. Заключенные проглотили котелок грязной воды, служившей им пищей, и неподвижно лежали на солнце. Легрэн был с Жербье в тени барака.

— Они знают, как умирать в движении Сопротивления, — начал Жербье. — Гестапо собиралось казнить дочь одного промышленника за то, что она отказалась выдать им организацию, в которой состояла. Ее отцу разрешили свидание с ней. Он умолял ее все рассказать. Она оскорбила его и приказала немецкому офицеру, наблюдавшему за беседой, увести отца прочь… Активист Христианского профсоюза сдружился с немцами, то ли из-за своей слабости, то ли из интереса. Его жена выгнала активиста из дома. А его совсем юный сын добровольно вступил в боевую группу. Он проводил диверсии, убил нескольких часовых. Когда его схватили, он написал матери: «Все уже очистилось. Я умираю, как хороший француз и как добрый христианин». Я сам видел это письмо.

— Знаменитого профессора арестовали, бросили в гестаповскую тюрьму Фресне в Париже. Они пытали его, пытаясь выведать имена. Он сопротивлялся… Он сопротивлялся… Но однажды почувствовал, что больше не может терпеть. Он испугался самого себя. Он снял свою рубашку, разорвал ее и повесился… После демонстрации, перешедшей в уличную стычку, в ходе которой в Париже пролилась немецкая кровь, дюжину мужчин приговорили к смерти. Их всех должны были расстрелять на следующий день на рассвете. Они знали это. И один из них, рабочий, начал рассказывать смешные истории. Всю ночь он заставлял своих товарищей смеяться. Немецкий тюремный капеллан рассказал потом об этом семье погибшего рабочего.

Легрэн поднял глаза и, запинаясь, спросил:

— Скажите, месье Жербье… Были среди участников этой демонстрации коммунисты?

— Они все были, — ответил Жербье. — И именно коммунист, Габриель Пери, перед смертью произнес, возможно, самые прекрасные слова, сказанные когда-либо участником Сопротивления: «Я рад, — сказал он. — Мы строим завтрашний день, который будет петь».

Жербье положил руку на тонкое запястье Легрэна и мягко сказал:

— Я хотел бы, чтобы ты понял меня раз и навсегда. Сейчас больше нет взаимных подозрений, ненависти и барьеров между коммунистами и всеми остальными. Сегодня мы французы. Мы все ведем общую борьбу. И именно коммунистов враг ненавидит больше всех. Мы знаем это. И мы знаем, что они самые храбрые и лучше всех организованы. Они помогают нам, и мы помогаем им. Они любят нас, и мы любим их. Все стало совсем простым.

— Говорите, месье Жербье, говорите еще, — бормотал Легрэн.

XII

Именно этой ночью у Жербье было время поговорить.

Их маленькая камера, крепко запертая, отдавала ночью накопившуюся за день жару, Соломенные кровати обжигали спины людей. Темнота была удушающей. Сокамерники ворочались и ворочались, пытаясь уснуть. Но для Легрэна сейчас ничего не имело значения, даже усиливающий свист его легких, который иногда принуждал его сдавливать обеими руками свою грудную клетку, чего он сам уже не замечал. А Жербье рассказывал о радиостанциях, спрятанных в городах и поселках, благодаря которым можно каждый день общаться с друзьями в свободном мире. Он говорил о работе секретных радистов, их трюках, их терпении, их риске и о той прекрасной музыке, которую создают шифрованные донесения. Он живописал гигантскую сеть постов прослушивания и наблюдателей, ведущих разведку в тылу врага, считающих его полки, прорывающих его линии защиты, получая доступ к секретным документам. И еще Жербье говорил, что в любое время года, в любой час курьеры-связники перемещаются вперед и назад, пешком, на лошади, на велосипеде или ползком по всей Франции. Он описывал подпольную Францию, Францию с зарытыми в землю оружейными складами, о штабах боевых групп, переезжающих из одного убежища в другое, о неизвестных вождях, о мужчинах и женщинах, беспрестанно меняющих свои имена, адреса, одежду и лица.

— Эти люди, — сказал Жербье, — могли бы сидеть тихо. Их ведь никто не заставлял идти на риск. Мудрость, здравый смысл подсказывали им: ешьте и спите в тени немецких штыков, следите, как процветает ваш бизнес, как улыбаются ваши женщины, как растут дети. Материальные блага и блага ограниченной нежности были им гарантированы. У них даже было бы благоволение старика в Виши, чтобы успокоить, убаюкать свою совесть. Действительно, ничего не могло заставить их сражаться, ничего, кроме их свободной души.

— Знаешь ли ты, — продолжал он, — что такое жизнь подпольщика, человека вне закона? У него больше нет имени или, наоборот, у него их так много, что он забывает свое собственное. У него нет продовольственных карточек. Он больше не может хоть как-то утихомирить свой голод. Он спит на чердаке, или у проститутки, или на полу в какой-то лавке, или на скамье на вокзале. Он не видит больше свою семью, ведь за семьей следит полиция. Если и его жена — что часто бывает — работает в Сопротивлении, то их дети растут беспризорными. Страх быть пойманным следует за ним как тень. Каждый день его товарищи исчезают, их пытают и расстреливают. Он идет от убежища к убежищу, без домашнего тепла, затравленный, скрытный, как призрак самого себя.