Армагеддон - [67]

Бей во имя любви и милосердия! Он — человек мирный. Он даже Наташу ударить не может, а Ефим Борисович не виноват, что она в него влюбилась. Утешил Сережу, как мог. Он рассказал, что ЧП со дня на день объявить могут. Тогда каждый — в свою пятерку, в свое звено, им и удостверения дали. А он свой билет как потерял, сразу себя свободным ощутил. Промолчал я про Клуб имени Зуева, про мои надежды, про ЦДСА. Сергей уехал поздно.

15 ноября. Моросит холодный зимний дождь. По грязи добирался до автобуса, ноги промочил. Ну, да не время болеть. Но, слава Богу, там — справа — не болит.

Наконец, свершилось. В клубе имени Зуева, за кулисами. Там в очень тесном кружке будущих правителей державы (кто знает! примет их народ или нет — двойников), читал последние главы первой части моей поэмы.

Слушали внимательно. Особенно строки:

— Россия есть игра природы, —

Промолвил дерзко капитан, —

Внемлите, мирные народы,

Прочту вам пьесу «Таракан».

Сударыня, я не помешан!

Сударыня, позвольте слово!

Пусть буду я потом повешен,

Но басню вам прочту Крылова.

Ну, не Крылова, а мою —

И свет на некоторые обстоятельства пролью.

Тут все зашумели так, что трудно стало читать далее. По поводу обстоятельств, на которые непременно надо пролить свет. А еще вожди! Настоящие вели бы себя солидней. Я попросил тишины. Когда тишина снова установилась, стал читать дальше.

Жил на свете таракан,

Таракан от детства,

И потом попал в стакан

Полный мухоедства.

К стихам, я вижу, вы не глухи,

Позвольте образ пояснить.

Чтоб, так сказать, не рвалась нить.

То есть, когда в июле мухи

Согласно собственной природе

Налезут в чайный ваш стакан,

Там мухоедство происходит.

Уразумеет и болван.

Хоть таракан и невелик.

Но занял чье-то место.

И тут поднялся шум и крик,

В стакане стало тесно.

— Старик Никифор, слышишь, встань!

— Что будишь, Зевс, в такую рань?

Но встав, хотя и рано,

Никифор выплеснул в лохань

Всю драму из стакана —

И мух, и таракана.

Хоть получилось, господа.

Не очень складно в общем,

опять — бутылка и нужда.

Но таракан не ропщет!

Да, да, не ропщет, господа!

Молотов прослезился. Сталин сказал, что эта штука посильнее, чем «Фауст» Гете, и пообещал мне Сталинскую премию. Берия спросил, на кого я намекаю своим Тараканом? Я мужественно выдержал его жесткий взгляд. Хрущев меня выручил. Он сказал, что поскольку в поэзии он понимает с детства, ему ясно, что в поэме говорится о соперничающей группе на Мосфильме в составе Брежнева Леонида Ильича, Рейгана, Маргарет Тэтчер, Джона Кеннеди и Геринга, по совместительству Тельмана. Это типичное мухоедство. А таракан у них — Леонид Ильич со своими тараканьими бровями.

Ура! Мне заказали новый гимн. Идея побеждающего добра, и не столько добра, сколько побеждающего, и не столько побеждающего, сколько торжествующего, и не столько торжествующего, сколько — молчи, гидра, и не сметь, дракон! Миллионы будут петь этот гимн. Никогда еще не бывало такого. Вдохновенно берусь за работу. Снова заболело. Вчера опять был у врача. Говорит, срочно надо оперировать. Буду ложиться.

20 ноября. Был на низовом совещании командиров боевых пятерок. Как и предполагал, встретил там ВэВэ. Да он, кажется, там — пружина. Ведь это он мне доказал давеча, что добро должно быть с кулаками. Все такие молодые, энергичные. Может и я общему делу послужу. Говорят, идеологии не хватает. Старая уже не действует, никто внимания не обращает. Кто-то предложил: ХРИСТОС И ПАРТИЯ ЕДИНЫ. Забраковали. Рано еще, не время. А когда же время настанет? Я вас спрашиваю, когда?

ГЛАВА 15

ВэВэ, распустив губы, бренькал, изображая телефон. Но темная головка Лизы не поворачивалась к нему с подушки. Видимо, сегодня не в настроении. Наконец, резко повернулась, между сжатыми зубами — конверт.

— Возьмите почту, — официально сказала сквозь зубы.

Он взял из живого почтового ящика письмо со штемпелем, поцеловал ее в теплые губы. Надорвал конверт. На пустом листке было бледно напечатано одно слово: ЗАМЫКАНИЕ.

ВэВэ мгновенно соскочил с постели. Как будто в мозгу у него зажглась красная лампочка. Поспешно стал — что? — одеваться.

— Ты куда? — осведомился почтовый ящик.

— Голубушка, Лиза, — причитал ВэВэ, одновременно чистя зубы, натягивая носки и принимая душ. — Как же ты! Мне же на десять назначено.

— Тик-так, тик-так, — мерно ходил на подушке будильник, покачивая бровями-стрелками. Вдруг как набросится сзади, обовьет смуглыми руками:

— Пружина лопнула!

— Лиза! — мягко высвободился ВэВэ. — Из Конторы вчера звонили?

— Звонили.

— Что сказали?

— Одно слово.

— Замыкание?

— Что там у них с проводкой? — размышляла Лиза. — Позвони туда. Нет, не надо звонить. Поезжай. Только ни в коем случае не надевай старый костюм и галстук в цветочек. «Диор» повяжи. Сейчас, я сама.

На несколько минут старая московская квартира превратилась в парижский модный магазин и парикмахерскую. Мадам причесывала стареющего, но еще видного шансонье. Последний пшик туалетной водой «Соваж». И мусье вышел, увы, не на Шан-Жализе.

Еще не совсем разошлась темнота, но столица давно жила и надо было ехать на площадь Дзержинского в большой бежевый дом. Там были и другие дома, но этот главный. И когда говорили: «На Лубянке выбросился из окна» — подразумевали его. Это примечательное здание обладало одной особенностью — оно меняло свою архитектуру в зависимости от настроения входящего в него. То, казалось, оно из броневых плит, то — из помпезных гирлянд, орденов и рельефов. А сейчас поспешающему ВэВэ оно почудилось башней, построенной из гигантских детских кубиков. Под холодным осенним ветром сооружение покачивалось, некоторые кубики грозили выпасть наружу.