Армагеддон - [17]

Это была статуэтка четверорукой богини смерти. Все четыре руки ее держали или возносили что-то золотое: медальон или трезубец. Нет, не давалось это зрению… И всё выскальзывает, выпадает из памяти, улетучивается. Видно, невыносимо ей такое удерживать. И хотя я понимаю, что виденное мной имеет ко мне прямое и непосредственное отношение, что разгадка — просто вот она, тут, еще одно движение, усилие — и я прикоснусь, вспомню… Нет, не хочу я делать этого движения, не должен вспомнить, не могу. Иначе я сорвусь со всех крючков, как пружинка, и выскочу из этого золотого обольстительного круга — в слепое безумие, не знаю во что! Что во мне кричит, не умолкая? Что просит каменного молока вечности? Ребенок-переросток, которого неразумная мать еще держит в колыбели и вообще отвернулась, зовет хриплым басом родных, но, не дождавшись помощи, сам себе затыкает рот пустышкой — тут же выплевывает ее.

Когда я, наконец, вышел из храма, небритый мужчина в розовой чалме и очень темный мальчишка в сторонке чистили две высоких медных курильницы в виде чаши на лапах. Собственно, чистил мужчина. Мальчик окунал тряпку в белый порошок и подавал ему. Одна курильница уже был вычищена и так горела всей славой на южном солнце, будто понимала, что еще сегодня будет возносить ароматный дым курительных палочек, прислуживая богине.

— Кали? — обратился я к мужчине, чтобы что-нибудь сказать.

— Кали, Кали, — заулыбался мужчина.

— Шива?

— Сива, Сива, — улыбаясь, подтвердил он.

И теперь, задремывая, вижу переливающийся дымчатый шар, который для опытного зрения слоится миллионом реальностей.

Вот что цепко держала богиня смерти Кали всеми своими руками.

Вот чему улыбался мужчина во дворе храма.

Вот чему улыбались бритоголовые, расходясь после церемонии сожжения красных катафалков.

И шар кружится, перекатывается в пустоте и показывает нам то, что мы способны увидеть — и очень многое, что мы просто не видим или пока не видим… Миллионы человеческих глаз вглядываются в незримое — слишком шумное для нашего зрения…

Между тем, в темноте шум тропического ливня как-то перестал походить на самого себя. Я прислушался: теперь он был больше похож на звуки летнего дождя, который барабанит по московским крышам. Было слышно, как неистовые струи ударяются о железо и об асфальт. Как где-то рядом гремит и жалуется водосточная труба всеми своими ржавыми ревматическими коленами. Просветлело, и правда обозначила себя нашей московской квартирой, с темными квадратами картин и голым предрассветным окном.

Спящая рядом легко вздохнула и открыла глаза — в моей реальности или где? Смотрю — и не узнаю.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Я не ищу истины. Она и так есть, ей даже не надо обнажаться, чтобы увидели ее. Истина очевидна. Просто мы сами закрываем глаза и отворачиваемся.

…В предрассветных сумерках, когда все еще смутно и неопределенно, приподнявшись на локоть, я рассматривал рядом спящую. Я не был уверен, что это Тамара, что она последовала за мной, уж очень не хотела. Лицо было еще полустерто сном и не выявлено светом. Тем более, что черты распустились, расправились — во сне оно помолодело. Стрижка как у мальчика. Плоские веки, губы без косметики — она была похожа на многих женщин, которым я заглядывал в лица. Скупо намеченное, обобщенное. Любимое, целованное мной не раз (губы, которые мягко, податливо раздвигались ищущим моим языком, их обволакивающая, засасывающая в сладость трясина) — да! Но чье, не уверен.

Мгла между тем все истончалась и редела, и рисунок на смятой подушке проявился вполне. Она открыла глаза сразу — и я отпрянул.

Это была не Таня, не Тамара. Даже не похожа на них. Восточные с поволокой глаза, еврейские пухлые губы, подбородок с ямочкой. Главное, когда-то полу-мальчиком я ее знал, и был не то что влюблен, а как бы тягостно прилепился — все время хотел ее видеть и трогать. Тяжелое вымя, довольно большой живот — вся она отпечаталась во мне. Смугло-коричневая, она была похожа на сладкую сливочную помадку, и коровий взор ее так же тянулся ко мне. Алла — вот как ее звали.

Она посмотрела и не удивилась. Потерлась о мою щеку щекой — «какой колючий!» — перелезла через меня и, тяжело ступая по полу, подошла к стулу, начала одеваться.

«У нее и одежда тут», — подумал я.

— Тебе вчера звонили из журнала, — вскользь сообщила, втискивая себя в джинсы. — Главный недоволен, где материал? Приходи хоть к четырем, передал, но чтобы статья была вовремя. Надоело. Так и передайте ему, надоело.

«В курсе моих дел. Что, она живет здесь?»

— У меня сегодня дежурство с утра. («Она же врач!») Так зайди в магазин и купи что-нибудь на вечер. Да и сам не поздно приходи. И не пьяный. Что молчишь?

— А чего отвечать?

— Услышал ты меня или нет, мне ведь тоже знать надо.

— Услышал.

— И на том спасибо.

— Пожалуйста.

— Не хами.

С этим Алла прошествовала на кухню пить свой утренний кофе — большую кружку, с молоком. Почему-то я знал ее привычки. «Неужели она моя жена? — панически проносилось в голове. — Лично она в этом не сомневается и распоряжается мной привычно. Не один год, видно, живем — ничего не помню. Надо Сергею позвонить. А как же Тамара? Еще вчера я засыпал в номере отеля, мраморный умывальник, розовый унитаз и ванна, а просыпаюсь — вот она — почти коммуналка. Если я здесь живу, то кто же в мое отсутствие тут жил за меня, жениться успел? Слава Богу, детей, кажется, не успел нарожать, ведь она к этому всегда была готова — и все мои будут».