Армагеддон - [12]

О, все эти Хемингуэи, Грэмы Грины, Ремарки и Маркесы моей юности!

О, все пойманные ими форели, блеснувшие на солнце!

О, все их женщины, улетающие в простынях!

О, все бьющиеся в клетку юношеских ребер сердца!

О, все эти ступы, одна другой выше и толще!

О, этот путник, уходящий все дальше и дальше!

О, его уже почти не видно в глубинах пространства!

О, он опять вырастает, бритый, круглоголовый, мягкие складки одежды, заслоняя небо! Стучит и стучит его миска!

О, золотые когти пагод, когтящие небо!

О, небо, когтящее сердце!

На лугу догорали три костра. Народ не спеша расходился. Некоторые улыбались, старались, видимо, не показать свое горе, ведь ничего ужасного не случилось. Души перешли в иные существования. И, может быть, мы еще встретимся на перекрестках многоярусного бытия во вселенной.

Очень далеко видно. Пожалуй, даже за горизонт.

За стеклами отъезжающего «мерседеса» — бритые головы, желтые складки ткани. Зачем разъезжать в «мерседесах» монахам? Пусть медитируют или берут пример с нас, обитающих где-то по соседству на ближайшей странице.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Душная темнота окутала нас — тяжелое ватное одеяло. Скользкие руки, груди, животы едут, перекатываются — плоть раскрыта своей алой во тьме изнанкой…

…краешек лунного квадрата

…губы и нёбо

… луна на смуглой спине

…снова удаляется путник

… догоню, догоню, догоню!

… гладит мою шелковистую гривку

…Я ужасно ревновала тебя. Вокруг было столько женщин: и в амфитеатре и коридорах. И все они такие бесстыдницы! Подходили, не обращая на меня внимания, так — искоса стрельнув нарисованным глазом: кто, мол, такая? — оживленно заговаривали с тобой. А ты нарядился: красный пиджак, желтая рубашка, зеленые брюки и галстук в цветочек — почти до полу — настоящий клоун. И ты мне ужасно нравился. И чтобы отомстить за то, что ты мне так нравишься, я наступила на конец твоего нелепого галстука. Ты рванулся, запнулся, не понимая, потерял равновесие и полетел — шлепнулся на гладкий паркет. Вокруг засмеялись. И вот такой — растерянно-недоумевающий, с коленками в пыли и поцарапанным ухом, свергнутый с вершины твоего торжества и мужского кокетства, ты мне нравился еще больше!

…луна заливает все бунгало, можно сказать, окунулись в луну.

…твои губы, язык…

…снова пробуждается: я — это он!

Темная рама окна — с головкой ящерицы…

…кто кричит: мы или ящерицы? Или птицы на берегу? Черный мохнатый страусиный кокос.

…плаваем друг в друге.

Я сидел в парикмахерском кресле, довольно крупная женщина-парикмахер стригла меня, прижимаясь то коленом к моему бедру, то нависая и впечатываясь в мое плечо большим мягким животом. Я был совсем юным и худым, мослы мои выступали, ребра можно было пересчитать, и окунаться в такое стратостатно-воздушно-упругое было очень приятно. Я видел в зеркало: она о чем-то говорила парикмахеру за соседним креслом, поворачивала мою голову легким и точным толчком руки вправо, влево, вниз подбородком — теперь я не видел ее — и продолжала прижиматься ко мне. Хотелось, чтобы это продолжалось вечно.

…луна уходит с постели.

…и ты отвернулась.

…я и не заметила, когда ты отодвинулся от меня, потянув на себя простыню, почти на край.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

— Зажги свет.

«Болит низ живота».

— Не надо. Луна.

«Будто и не она. А как кричала!»

— Хорошо здесь.

«О, мой бог войны!»

— Я даже не знаю, где мы.

«Не все ли равно».

— Ящерица — на стене. Замерла.

«Душно. Море дышит».

— Это она руки твоей испугалась.

«Надо принять таблетки. Где они?»

— Ты не видел, где мои таблетки?

«Опять она — свои пилюли!»

— Посмотри в своем чемодане, там, в кармашке.

«Уже охладел. Они всегда так».

— Ты куда?

«Не видит, что ли…»

Пауза. Все-таки слышна в комнате звонкая струя и шум падающей в фаянсовую чашу воды. Вернулся. Завернутая в простыню кукла уставилась в стену.

«Надо ей что-нибудь сказать. Не может без романтики».

Между тем все — в белом призрачном свете: стена, стул, тень от ящерицы. Ты сама — тоже одни глаза.

— Какое все призрачное. А тело твое прозрачное. Джин с тоником хочешь?

«Наконец-то повернулся ко мне душой!»

— Просто швепс, без джина, со льдом. Смотри, ящерицы прыскают по стенам, как темные струйки.

— Держи.

«Глаза блестят, спрошу».

— Ты не хотела бы вернуться?

«Хочет вернуться! И слышать не хочу!»

— Куда?

«Сама знаешь».

— В Москву.

«Ну да, в инвалидную коляску!»

— Пошли на берег, искупаемся в океане.

«Не хочет отвечать».

— А все-таки?

«Убила бы!»

— Видела я твою Москву, в кривом чайнике Кремль — пузырем. Признайся, к своим потянуло? Литературная душа.

«Сердится».

— Ну и глупо.

«Слез с меня, сразу все забыл. А я боюсь. Боюсь возвращаться. От ярких — к бесцветным. Из океана — в коляску».

— Там все церкви, музеи — фанерные декорации, за которыми клопы ползают. А здесь все настоящее.

«Останется? Без меня?»

— А если нас вернут и не спросят?

«Мне отсюда — нельзя. И вправду, вылепят из меня горшок и разобьют вдребезги».

— Уцеплюсь за пальму, притворюсь малайкой, замуж за местного рыбака пойду! Чем опять на вашу помойку!.. Да и есть ли она — Россия? Как на этой планете поверить в нее?

«Лицо исказилось, как подурнела!»

— Ты же знаешь, что мы себе не принадлежим.

«Никому меня не жалко».