Аринкино утро - [4]
Аринка души не чаяла в своём отце. Сколько раз он вырывал её из рук матери, когда та, расходившись, била её до полусмерти.
— Ну, ну, не плачь, — успокаивал тогда её Симон, — иди-ка, я тебе чего-то покажу. Пухленькое, мякенькое, а ну-ка угадай? Думаешь, птичка? А вот и нет. Гляди-ко. — И он показывал ей маленького зайчонка, которого принёс из леса — спас от когтей коршуна. И там, на задворках за сараем, присев на ящик, говорил:
— Ты, Арина, того, не серчай на мать-то. Жизнь-то у неё не лёгкая была, и её били, и меня лупцевали так, что неделю ел стоя, а спал на животе.
Аринка успокаивалась и не помнила зла.
И вот сейчас, увидев отца, Аринка смотрела на него с испугом и мольбой. Её маленькая, худенькая фигурка, сжавшаяся в комок, выглядела такой жалкой и несчастной, что сердце Симона дрогнуло и он порывисто рванулся к ней, протянув руки, словно она падала откуда-то с высоты, а он спешил подхватить её. Как бы невзначай, крепким плечом отодвинул деда, и в одно мгновение Аринка, точно на крыльях, перемахнула через голову деда Архипа и очутилась по ту сторону калитки.
— Э, э, ты чего это своевольничаешь? — спесиво закричал дед. — Ты зачем девку изъял, стало быть, не спрося?
— А на что она тебе? — непринуждённо спросил Симон. — Прокатил её с почётом на своём лопоухом, и будет. Показал людям добрым, и то дело.
— Я проучить её хотел, а потому, стало быть, при ней хотел речь держать.
— Мы и без неё твою речь послушаем, это точно. Говори, поучай.
— Он любит поучать, хлебом его не корми, — крикнул кто-то из толпы.
— Что правда, то правда, — подтвердил сосед Симона.
Дед Архип обстоятельно и подробно стал рассказывать «людям добрым», как он «изловил Аринку» и «застал на месте преступления». При этом он отчаянно жестикулировал руками, его бородёнка, серо-буро-жёлтая, приплясывала на тощей груди.
Кто-то хотел заступиться за Аринку, но тут же умолк. Кто-то зло бросил:
— За такое дело шкуру надо снять...
— Вот и я, стало быть, про то говорю, — уцепился дед, — распустил ты свою девку, Симон Епифанович! Басурманка она у тебя! Стало быть, шалая растёт. Всыпь ей погуще, стало быть, чтоб впредь неповадно было! — распалялся дед, сверкая колючими подслеповатыми глазами.
— Непременно всыплю. Выполню твой наказ, Архип Спиридонович. Но и ты всыпь своему вислоухому, чтоб без дела по лесу не шатался и в чужие руки не давался, — добродушно проговорил Симон, у которого на все случаи была готова складная поговорка или прибаутка.
В толпе засмеялись. Деду явно не понравился ответ Симона.
— Ты, Симон, брось шутки шутковать! Тут дело, стало быть, сурьёзное. Упрежаю тебя: ишшо такое повторится, стало быть, сам ей ноги выдерну. Так и знай!
— Поди ты! — с напускным испугом воскликнул Симон. — Так-таки и выдернешь? А куда денешь? К себе приставишь? Молодые-то ноги закружат, старая голова не сдюжит, упадёшь, и дух твой вон, ни за что пропадёшь. Кто плакать по тебе будет? Ушастый? Это точно!
Вокруг засмеялись. Уж этот Симон всегда насмешит.
Дед не на шутку разозлился.
— Тьфу, чтоб тебе черти поганый твой язык откусили!
— Прежде чем они мне откусят, я их с потрохами проглочу, — не унывая ответил Симон. — Ну, а засим до свиданьица, люди добрые, спасибо, что навестили меня, и тебе, Архип Спиридоныч, что дочь в целости и сохранности доставил с почётом. Дело смеха дороже. Точно.
Под гоготню собравшихся Симон проворно юркнул за калитку. Дед свирепо посмотрел ему вслед и буркнул: «Какая свинья — такое и корыто». Неопределённо потоптался на месте. Что же это получается? Вместо того чтобы всерьёз принять во внимание его жалобу и с уважением отнестись к нему, его ж в смехах оставили. Симон над ним как над дурачком потешался. И люди тоже хороши, никто не поддержал. Он обвёл их зловещим взглядом. Им бы только зубы скалить, ух, была бы его власть, он показал бы им, почём фунт лиха.
— Тьфу, анафемы... — дед скверно выругался.
Народ стал расходиться, пожалев время, потраченное на пустяки.
— Ох уж эта Аринка! — судачили люди — одни со смехом, другие всерьёз. И каждый заторопился к своим делам.
Свой помрачневший взгляд дед Архип перевёл на Ушастого, увидев на нём Аринкину уздечку, с остервенением сдёрнул её с головы и, гадко ругаясь, швырнул узду через ворота во двор Симона. Нервно, трясущимися руками стал надевать на Ушастого свою узду. Рой слепней уже назойливо кружился. Конь мотал головой и всё время дёргался. Дед никак не мог его обратать[1].
— Да стой же ты, чёртово отродье! — разозлился дед и сгоряча, что есть духу, огрел коня по морде, между глаз.
Ушастый дрогнул от неожиданности и, ошалело вытаращив кровью налитые глаза, стал пятиться. С трудом надев уздечку, дед потянул его за поводья.
— Но, но, шлёпай, пошли. Да ну же!
Но не тут-то было. Конь хрипел, дико вращал глазами и всё время пятился. Он не терпел грубого обращения и умел постоять за себя.
— Но, но, ну пошли, — уже примирительно уговаривал его дед. Наконец перекинув поводья через плечо, согнувшись в три погибели, дед что есть силы потянул его вперёд. Но конь, упёршись круглыми копытами-тарелками, стоял на своём: «Нет, не сдвинусь с места» — говорил его вид.
