Арифметика войны - [23]
Впрочем, это уже была не речь из сна, а отрывок из письма, утонувшего в сугробах осиновой отчизны Старыгина. Но примерно то же он мог бы говорить и на суде.
И Мартыненко, в общем, был с ним согласен. Только практическое осуществление теории он хотел бы немного подправить.
Он исключил бы из «военного искусства» некоторые понятия напрочь.
…После одной операции по прочесыванию кишлака начальник разведки Давыдов приказал емуустранитьнаводчика ввиду его явной неблагонадежности, а он «слишком много видел».
Услышав этот приказ, отданный обыденным тоном, но и с какими-то устало-доверительными нотками в голосе, лейтенант на мгновенье оцепенел. Никаких признаков неблагонадежности за наводчиком, то есть информатором Зарьябом, с которым они провели уже не одну операцию – правда, с мизерными результатами, ну что ж, информаторы душманов тоже не дремлют, – лейтенант не замечал… Но – начальнику разведки майору Давыдову, вошедшему в Афган в числе первых, еще в семьдесят девятом, и бывавшему здесь в командировках даже еще раньше, наверное, было виднее? В подробности он не вдавался, просто приказал – а может, даже попросил? – ликвидировать наводчика, кратко объяснив причину, и все. Мартыненко вдруг подумал, что это какая-то проверка – для него. Ведь застрелить наводчика мог и сам майор, он не гнушался черной солдатской работы, Мартыненко видел его в деле. За что все солдаты относились к нему с симпатией. А разве Боливар не стремился завоевать симпатии простых солдат? пастухов? крестьян? Хотел бы Мартыненко получить хотя бы крупицу авторитета Давыдова, курносого сутулого майора с пасмурным взглядом карих небольших глаз. Но… устранять Зарьяба, решившего сотрудничать с властями? С этим тридцатилетним смуглым афганцем они обменивались через переводчика не только соображениями, относящимися к делу, но и вопросами частного характера… черт, неуклюже как-то звучит, но поневоле сбиваешься на этот официальный тон, как будто даешь показания. А в показаниях не должно быть никакой лирики, только факты, канцелярский язык лучше всего приспособлен для установления истины. Нет? Вообще лучше бы для этого использовать формулы. У Зарьяба не было семьи, ему не хватало денег, чтобы к кому-либо посвататься. Родители у него умерли от тифа, если Мартыненко верно понял, и он воспитывался у каких-то родственников, которые однажды уехали в Пакистан, бросив его, и он сам добывал свой хлеб как мог. Возможно, сотрудничать с властями его и подвигло желание скопить денег на жену. Не исключено, что он мог быть и двойным сотрудником: так быстрее наберешь нужную сумму. Но – пускай этим занимаются спецслужбы, если есть такие подозрения, при чем здесь лейтенант разведроты отдельного мотострелкового полка Леонид Мартыненко? И почему не возвращается из засады на другом краю долинки Олехнович?
Все эти соображения, как обычно бывает, мгновенно пронеслись в голове лейтенанта, и – он поступил вопреки разумным доводам и своим наклонностям и намерениям. Придав лицу безмятежное выражение – разве это возможно? что за гримаса была у него? – он направился к Зарьябу, курившему в отдалении на корточках. «Зарьяб», – сказал он. Тот вопросительно посмотрел на него снизу, наморщив лоб, улыбнулся. «Э, Зарьяб», – снова сказал Мартыненко, и афганец встал, улыбаясь, кивая. Мартыненко проглотил комок и кивнул ему, предлагая отойти в сторону. Что подумал афганец? Мартыненко нужно было увести его с глаз солдат, хотя ясно было, что случившееся мгновенно всем станет известно.
Нет, все-таки это была какая-то другая реальность. Обычные мерки к ней не подходят. Сухие протокольные слова ничего не передают. Это была горячечная реальность, пропитанная запахами каких-то растений, ив по берегу высохшей реки, запахом навоза, наносимого со стороны кишлака у плоского холма, блестящего на солнце своими камнями, как рыба чешуей, гигантская рыба, окаменевшая с тех пор, когда в этих степях плескалось доисторическое море, – а теперь все погрузилось в океан праха, лишь подует легкий ветерок, и в воздухе засквозят его волны, пока еще прозрачные, но уже ощутимые, они прокатываются через людей и предметы, покалывая кожу, утомляя глаза, вспарывая дыхание, и, если ветер усиливается, тяжелеют, становятся зримыми, танцуют, словно дервиши, и могут вздыбиться девятым валом самума и захлестнуть людей, камни, деревья, дома, горы, небо. Но даже и без малейшего ветерка в воздухе нагорья всегда что-то вибрирует и дрожит, как будто натянуты тросики мин в несколько ярусов. Бьет солнце, оно излучает силу, молодость, смерть. Где-то звучит голос Ильи Старыгина, рисуются сычевские сугробы, мелькают зеленые глаза Лиды, и в какие-то учебники и книги уложены деяния героев прошлого, неоднозначные деяния государей и полководцев, Че Гевары, блуждающего в сельве, Симона Боливара, переплывающего Ориноко.
…И сероглазый лейтенант, невысокий и крепкий, в сетчатом маскировочном костюме, еще не выгоревшей панаме с простой пластмассовой зеленой звездочкой, с двумя подсумками на портупее и с укороченным автоматом на плече, идет рядом со смуглым мужчиной в желтоватой от пыли чалме, длиннополой рубахе, шароварах, сандалиях на босу ногу и в темной жилетке без пуговиц. Они неспешно шагают к камням… Может быть, для того, чтобы взойти на них и окинуть взглядом местность? Думает про себя Зарьяб? Или – что он думает? Доверял ли он полностью шурави? Ну уж этому, с открытым лицом, – да. То есть ничего не ожидал именно от него. Мартыненко ощущал… Черт! Откуда он помнит, что он ощущал? Нет, и в этом сообщении кроется какая-то неправда, как и в сухих протокольных фразах.
