Ариадна - [94]

– Говори же, прошу!

Раздражение проступило, конечно, в моем измученном голосе, и глаза ее слегка расширились. Я вздохнула. Указала на широкий и плоский, истертый до гладкости пень.

– Давай присядем. День жаркий, и я почти не спала нынче ночью. А как тебе отдыхалось?

Молчание пало между нами. Она не ответила, однако села рядом. Покрутила край подола в кулаке. Да она же меня боится. Опасается разгневать жену бога. Думает, что я, разъярившись, могу побудить мужа сжечь ее дотла? Что мне присуща злобная мстительность Геры, а Дионису – горячая свирепость Зевса? Мы не похожи на них – так мы всегда говорили, и я куталась в эту успокоительную веру.

– Я, кажется, видела тебя прошлой ночью, – начала она сбивчиво, – волосы твои блеснули меж деревьев.

Я сделала глубокий вдох. Итак, меня увидели, пусть лишь отрывком исступленного полузабытья. И теперь бедная девушка не знала куда деваться, как не попасть в ловушку ссоры между богом и его женой.

– Так почему пришла ко мне, а не к мужу моему?

Она взглянула на меня.

– Ты не участвуешь в обрядах.

– Они мне не по вкусу, – ответила я сухо. – Буду рада, однако, если ты не скажешь об этом Дионису.

– Не скажу, – тут же уверила Евфросина.

Я досадовала, что она ко мне явилась, да и зачем явилась, до сих пор не могла понять, и все же хотела узнать о ней побольше. Вопросы допекали меня, мне нужно было понять, как могло такой милой и невинной с виду девушке нравиться происходившее вчера на той поляне. И я спросила, что привело ее на Наксос, почему она оставила прежнюю жизнь и пошла по золотым следам моего неземного мужа.

– Я жила в Афинах, – сказала Евфросина. – Семья моя была бедна, мы едва прокормиться могли своим трудом. Один неурожайный год, одна плохая зима нас погубят – так отец всегда говорил. И просил Деметру увеличить наши скудные урожаи, чтобы семья не умерла с голоду. Когда мне исполнилось шестнадцать, отец сказал, что выдаст меня замуж – избавится наконец от обузы, хотя одним богам известно, где он возьмет столько приданого, чтобы какой-нибудь мужчина согласился меня взять. Он выбрал мне мужа с холодными, как камни, глазами. Этот человек не нравился мне, я плакала, а утомленная, измотанная мать даже слов утешения не находила, ведь долгие тяжкие годы давно уже убили в ней остатки доброты. Отцу я и показать не смела несогласия – знала, какие будут последствия. Словом, я вышла замуж и понадеялась, что, когда рожу ребенка, будет у меня хоть кто-то любимый. Чрево мое налилось, я бережно прикладывала к нему руку и чувствовала, как толкается мое дитя. Понимала, что это маленькая жизнь говорит со мной, сообщает, как ей не терпится оказаться снаружи, у меня на руках. Когда роды начались, я не испугалась. Они были долгими и трудными, но я ощущала одну лишь радость. А когда мне вручили малышку… даже описать тебе этого не могу.

А я и так все знала. Помнила, с каким умиленным восхищением впервые брала на руки своих младенцев. И теперь думала, что же сталось с ребенком Евфросины.

– Я понесла девочку к мужу – показать, какое маленькое чудо, какое совершенство породил наш безрадостный союз.

Взгляд ее сделался как открытая рана, и я опустила глаза – страшно было на это смотреть.

– Девчонка! – сказал он. – Да на что она мне? Бросьте ее на холме, лишний рот только и больше ничего.

Лицо Евфросины исказилось.

– Ее вырывали у меня из рук, хоть я кричала. Она плакала, я кричала, и все равно ее унесли, а я кричала дальше, пока мир вокруг не почернел. Несколько дней провела в забытьи, а когда очнулась, моя малышка, брошенная на холме, давно уже была мертва, но я беспрерывно слышала ее плач, куда бы ни шла и что бы ни делала. Только когда села в лодку и поплыла к Наксосу, плач этот стих. Я сама налегала на весла, сама сюда догребла. А достигнув этого берега, впервые познала счастье, если не считать тех чудесных мгновений, когда держала дочь на руках. Я так улыбалась, что думала – лицо разорвется.

Я вздохнула, судорожно, глубоко. Вспомнила ее пустое лицо – там, на поляне. Козленка, возвращенного к жизни у нее на глазах. Я, кажется, поняла, какой награды она ждала от Диониса за свою службу. И почувствовала дурноту, опустошение и страшную усталость.

Свет в небе совсем иссяк, темные тучи сгустились над головой. Я не находила слов для этой отчаявшейся, обманутой женщины, все еще питавшей надежду. Смогла только сказать:

– Если так, я рада, что ты здесь.

Взяла ее руку. Сжала в своих ладонях. История Евфросины, ужасная в своей обыденности, надломила меня. Я не могла представить человека, способного, глядя матери в лицо, сотворить то, что сотворили с ней и ее ребенком. А подобное случалось каждый день. И боги пировали, смакуя всякую струйку дыма, поднимавшегося от алтарей, которым не давало остыть такое вот отчаяние, бессчетные мучительные мольбы о прекращении страданий. Гора Олимп звенеть должна бы до самых верхушек золотых колонн от горестных воплей человеческих. Но Дионис говорил, что чертоги ее оглашает лишь самодовольная болтовня бессмертных.

– И я рада, – ответила Евфросина. Сжала мои руки в ответ, а потом высвободила ладонь.