Ариадна - [17]

Пасифая сидела, как всегда, безучастная, еды в тарелке не замечала, к чаше с вином не притронулась. Повинуясь порыву, я поднялась, тронула ее за плечо.

– Мама, на минутку.

Я без труда увела ее от пирующих, и никто на нас не оглянулся. Кинир был увлечен беседой с моим отцом. И громко хохотал – без сомнения, над собственными остротами, а Минос зловеще улыбался. Трепещущий отсвет факелов падал на его резко очерченное лицо, и на суровых щеках отца залегали глубокие тени. Смотрел он на Кинира, а видел, наверное, лишь красноватый блеск меди, которую получит скоро в обмен на меня. На наш с Пасифаей уход отец явно не обратил внимания.

Вне зала, в сумрачных проходах, дышалось намного легче. Мне не удалось достучаться до нее прежде, но, может, удастся теперь?

– Прошу тебя, мама, – взмолилась я, и на мгновение она как будто посмотрела на меня осмысленно – видно, мой голос, взвившийся почти до крика, подействовал. – Скажи, что мы не бессильны! Что можем как-то остановить это зверство!

Пасифая молчала. Но в кои веки мне показалось, что она здесь, не отрешена, как обычно.

– Ты моя мать, мать Федры, мать Девкалиона. – Я сглотнула через силу. – Мать Астерия. – Тут глаза ее и впрямь блеснули. – А теперь подумай об афинских матерях, – сказала я тихо и неожиданно твердо. – Они знают, что ждет их сыновей и дочерей завтра. Только подумай, мама. А если бы мы были на их месте? Если бы это меня собирались бросить в Лабиринт? Ты знаешь, в кого превратился Астерий, знаешь, что он с ними сделает. Прошу тебя, мама, прошу, скажи, что нам не придется отобрать детей еще у четырнадцати матерей, чтобы Минос наконец насытился властью!

Я говорила все громче, пылко, исступленно.

Она ответила нескоро. Ей, видно, стоило немалых усилий заставить свое раздробленное сознание вернуться в настоящее, в то место, где мы находились сейчас, ведь оно было разорвано на куски ужасными событиями прошлого и вечно уносилось куда-то, подхваченное ветрами отчаяния.

– Что тут поделаешь? – выговорила она наконец. – Ему никто не может противостоять.

Я ощутила связь. Что-то между нами вспыхнуло и ожило. Я стиснула ее худенькую руку.

– А если кое-кто может?

– Твоего отца никому не побороть.

Она уже разжимала ладонь, снова уносилась куда-то мыслями. Но слова ее кое-что расставили по местам.

Отца никому не побороть. У него и власть, и войско, и непоколебимая вера в себя, и разъяренное чудовище в подземельях дворца. Могучая охрана, лучшая в мире, против которой грубая сила и крепкие мускулы – ничто.

А если бороться с ним и не нужно? Если можно обхитрить его, хоть здесь, конечно, потребуется ум ловкий и изобретательный? Минос деспот явный, прямолинейный, и власть его зиждется на обыкновенном страхе. Покуситься на нее никто не посмеет, так к чему уловки?

Я глубоко вдохнула. Здесь, за стенами пиршественного зала, воздух был свеж и пах камнем. Он остудил мои мысли, умерил и разогнавшуюся было панику, и жалость – на смену им пришло внезапно прозрение. С Пасифаей дальше говорить бесполезно. Говорить надо с другим, и я знала с кем.

Пир длился еще не один час, критская знать наслаждалась сполна – и угощаясь отцовским вином и едой, и возбужденно, хоть и вполголоса, делая предположения, сколько каждый из заложников продержится в Лабиринте будущей ночью, – но наконец он завершился, и, увидев, что Дедал уходит, как всегда, сопровождаемый стражником, который следовал за ним повсюду, я поспешила вдогонку. Слегка запыхавшись, поприветствовала его:

– Доброго вечера!

Он учтиво кивнул.

– И тебе, Ариадна.

Он был насторожен, я видела, чуял что-то неладное, но, обладая терпением искусного мастера, не торопился выяснять, чего мне надо.

– На моей танцевальной площадке дощечка расшаталась, – сказала я громко, для бдительного стражника. – Не мог бы ты взглянуть? Здесь я другим не доверяю, ведь это твое творение.

– Разумеется, царевна, – он почтительно склонил голову. – Завтра утром сразу этим займусь.

– Не завтра, а прямо сейчас! – Голос мой зазвенел повелительно, будто и не мой вовсе, и, кажется, напугал Дедала, хоть он почти не подал виду. – Прошу, пойдем, там работы всего ничего. На рассвете я должна танцевать, ведь завтра священный день и мне нужно к нему подготовиться – почтить богов, как умею лучше всего. К тому же вновь танцевать на твоей площадке мне придется нескоро, а может, и вовсе не придется. Это ведь произведение искусства, на Кипре такого не будет.

От таких слов взгляд Дедала смягчился, но предназначались они для внимательного стражника. Куда бы Дедал ни шел, с кем бы ни говорил – за ним всегда присматривали, и я опасалась вызвать подозрения, но завтра будет уже поздно. Он один мог мне помочь и к тому же всегда вел себя со мной как родной дядя, хоть и был в плену у моего отца. А кроме того, я знала, всегда носил с собой чувство вины за то, что невольно приложил руку к рождению Минотавра, – носил как сверкающий кристалл на шее, лелеял как хрупкий груз, чтобы случайно не разбить.

Я шла впереди, стуча подошвами сандалий по гладким каменным полам – запутанными петлями дворцовых ходов мы направлялись в мой внутренний дворик. Как я и ожидала, стражник замер в дверях, а Дедал последовал за мной к противоположному краю обширной площадки. Ночной воздух холодил мои горячие руки, остужал румянец, пятнами проступавший на щеках.