Ариадна - [102]

Когда-то я, может, и могла ему это сказать. Но догадывалась, что теперь он меня не услышит. Будет стоять с невозмутимым лицом, как Федра, когда я говорила ей неприятную правду.

Я не знала, с чего даже начать. И сказала – неубедительно, безвольно и без всякой пользы:

– Мне это не нравится.

– Тогда больше не ходи за нами, – ответил он. Но ответил беззлобно.

Дионис помог мне подняться, я послушно встала. И мы пошли вместе к дому, где играли наши дети. Мы были рядом, и, может, даже он считал, что мы близки, как прежде. Но я-то знала: между нами разверзлась пропасть, и вряд ли он сможет перекинуть мостик через нее. А я и пытаться не буду, наверное.

Жизнь на Наксосе проходила все так же. Простая радость нашего существования разрушилась, но я обнаружила, что жить, как раньше, на удивление легко. Мы с Дионисом смеялись и беседовали по-прежнему, но только не об увиденном мной и не о богах. Дети продолжали расти, менады пели днем, при свете солнца, а под покровом ночи шли, покачиваясь, в горы.

Дионис отправлялся в странствия и возвращался, как всегда, но я теперь не просила рассказать, что он слышал и видел. Не желала больше слышать новостей из-за моря. И перестала интересоваться, почему он и не думает брать меня с собой.

Дионис повеселел, это точно. Вновь обретенная сила привлекала к нему все больше поклонников, как он и ожидал, и теперь мой муж не возвращался из путешествий вздорным и угрюмым. Напротив, возвращался как прежний Дионис – легконогий и вечно смеющийся.

Иногда в ночной тиши я открывала глаза в черноте и видела искаженные лица с пустыми глазами на той поляне, слышала жуткое пение, похожее на стон. А позади крутилась на веревке Федра – туда-сюда, и в отдалении ревело море. Тогда я вставала, выходила в серый туман, клубившийся на берегу перед зарей, и расхаживала взад-вперед, пока восходящее солнце не сжигало эти образы.

При ясном свете дня всему находилось разумное объяснение. Ритуалы их безвредны, козленок ведь не умер и цел-невредим. Никакой жестокости в менадах, плававших днем по нашим полям, я не замечала. И думала: может, именно оттого они так кротки, что облекают свой гнев и горе, которое многих и привело сюда прежде всего, в столь устрашающую форму, именно для того кричат и танцуют в кровавом исступлении по ночам, чтобы безмятежно жить при свете солнца? Дионис не вернул Евфросине ребенка, кости ее дочери так и лежали там, где она умерла совсем одна и даже плача ее никто не слышал. Представляя себе это, я почти понимала, почему они испытывают некое удовлетворение, завывая вместе в первобытном экстазе, когда разрывают на части кожу и жилы живого существа – вплоть до самого сердца; понимала, что, отдаваясь всеобщему безумию, они криком исторгают из себя бессилие и боль. Кто я, мать пятерых живых и здоровых детей, чтобы осуждать страдающую женщину? Может, поклонение моему мужу – лекарство от боли потерь, которую иначе приходилось бы сносить молча.

Мы примирились: Дионис, я и менады. Решительно отводили глаза, неудобные места обходили неловким молчанием, не признавая, чего избегаем и почему. На этом все и держалось. Когда он отлучался, я дышала свободнее, вновь обретала леса и берег, покой и тишину под огромной серебряной луной.

Однако разногласия с аргивянами беспокоили Диониса по-прежнему. Он все так же горячо возмущался поведением своего единокровного смертного брата – ханжи, упорно выступавшего против культа вина.

– Меня, однако, это не удивляет, – сказала я Дионису как-то вечером, когда он жаловался снова на упрямую непокорность Аргоса.

Из глубины острова накатывал густой и чувственный аромат жасмина, плавал над ленивым прибоем, набегавшим на золотой песок. Но Дионис, кажется, не замечал окружающей красоты. А ведь раньше упивался ею, возвращаясь из знойной пыли пустынь и жаркого зловония городов. Запрокидывал голову, вдыхал свежий, девственный воздух Наксоса и объявлял, что вот теперь он доволен, сыт и пьян от одного только благоуханного ветерка. А сейчас пинал ногой глубоко засевший в песке камень, пытаясь выбить его наружу. Насупив брови, морщил свой безупречный лоб.

– Что тебя не удивляет? Высокомерие его или непокорность? – проворчал Дионис.

– И то и другое. Все вместе. И по отдельности.

Я смотрела, как он бьет по камню большим пальцем. Смертный уже скривился бы, схватился за ногу, запрыгал на другой, изобразив на лице немое страдание. И на коже его расцвел бы зеленовато-сине-желтым цветком синяк. А Дионис опять прицелился и ударил. Шероховатую поверхность камня расколола тоненькая зубчатая трещина.

– Размахивающий таким щитом не имеет понятия об уважении и смысла в нем не видит.

Всякий раз, когда Дионис заговаривал о Персее, я думала о Медузе. Представляла, как его огромный меч рассекает воздух, сверкая на солнце, а сам он, скосив глаза, смотрит на отражение Горгоны в своем зеркальном щите и целится в ее беззащитное горло. О Медузе, которая зазналась просто из-за своих золотых волос – вот и все преступление. Я представляла ее изменившееся до неузнаваемости лицо – искривленное и безобразное, оно, замерев в бесконечном, беззвучном крике, смотрело сейчас с того самого щита. Застывшие каменные статуи стояли вдоль стен Аргоса, с лицами, навсегда исказившимися от ужаса в тот миг, когда Персей ослепил их этим металлическим диском, обладавшим великой силой, ведь так он поступал со всяким, самым жалким злодеем, нечестивцем или обидчиком-врагом. Если верить слухам.