Архивных сведений не имеется - [59]

– …Дни большевистской России сочтены, – толстяк говорил мягко, доверительно, тщательно подыскивая нужные слова. – Комиссары издали приказ, где указано, что все без исключения сдавшиеся в плен – изменники Родины. А значит, вас в любой момент ждет расстрел. Поэтому, пока у вас есть право выбора, решайте – или вы заживо сгниете в концлагере, или…

Заметив, как Алексей с презрительной улыбкой отрицательно качнул головой, он поторопился закончить:

– Или поможете германскому командованию навести порядок в освобожденной от большевиков местности. Этим вы облегчите участь ваших сограждан – вермахт не в состоянии пресечь мародерство, грабежи и насилия, которые процветают благодаря бандитствующим элементам из местного населения. Вы просто будете служить в милицейских формированиях. Ну как?

– Нет, – просто и твердо ответил Алексей, чувствуя, как внутри все сжалось: это был приговор самому себе.

– Послушайте… – сухопарый повернулся к Алексею. – Мы не посягаем на ваши убеждения. Это ваше личное дело. Но как истинный патриот вы не вправе не помочь уставшим от войны, разрухи и насилия людям…

Он подошел к Алексею и тяжелым пристальным взглядом уставился ему в лицо.

И вдруг отшатнулся; неожиданный испуг изломал морщины, он побледнел до синевы. Какое-то время сухопарый стоял неподвижно, беззвучно шевеля губами, словно пытаясь что-то выговорить; затем, опомнившись, быстро схватил со стола личное дело Алексея и принялся торопливо читать…

Комната смахивала на больничную палату: светло-серой окраски стены, узкая кровать с жесткой металлической сеткой, стул, тумбочка, возле двери плетеная проволочная урна. Только небольшое окно, забранное прочной чугунной решеткой, да массивная дверь с амбразурой глазка посередине разрушали иллюзию мирного больничного покоя.

Уже вторую неделю Алексей томился в этой комнате, в полном неведении причины, побудившей лагерное начальство заточить его в комфортабельную одиночную камеру. Заставили помыться в бане, переодели в добротный серый костюм, кормили досыта. Каждое утро к нему заходил седой согбенный человек, в белом измятом халате – парикмахер. Сноровисто взбив мыльную пену в фаянсовой чашке с потускневшей позолотой на стенках, он мягкими вкрадчивыми движениями накладывал помазком белые хлопья на подбородок и щеки, затем минуту колдовал над золингеновской бритвой, подправлял лезвие на ремне-точилке и молниеносными, вымеренными до миллиметра взмахами узкой полоски сверкающей стали с неимоверной быстротой уничтожал растительность на лице Алексея.

Несколько раз Алексей пытался заговорить с ним, благо охранник оставлял их наедине, замкнув дверь, но парикмахер, казалось, был глух и нем – бесстрастное лицо, отсутствующий взгляд, ни одного лишнего движения.

Кроме парикмахера, три раза в день его одиночку посещала миловидная особа лет двадцати пяти с судками с пищей, такая же неразговорчивая, как брадобрей.

По истечении второй недели, вечером, в комнату вошел тощий вербовщик РОА в штатском в сопровождении девицы, которая несла в руках поднос с бутылкой "Мартеля", двумя рюмками и бутербродами с ветчиной и сыром; оставив все это на тумбочке, она бесшумно вышла, плотно прикрыв дверь.

– Удивлены? – тощий присел на стул и закурил.

– Что вам от меня нужно?

– Пейте, – тощий вместо ответа наполнил рюмки. – Чудесный напиток… – отхлебнул глоток. – Бодрит. Ну что же вы? Не стесняйтесь.

– Спасибо. Я не пью.

– Компания не устраивает?

– Я этого не сказал.

– Но подумали. Впрочем, это не столь важно, – тощий поискал глазами пепельницу и, поморщившись, стряхнул пепел на пол.

Некоторое время он пристально рассматривал Алексея, затем, осушив рюмку до дна, спросил:

– Сколько вам лет?

– Двадцать девять.

– Завидую. Молодость. Да-да, по сравнению со мной вы еще юнец…

– Если вы меня хотите завербовать в РОА, то не стоит тратить времени попусту.

– С чего вы взяли? Отнюдь. Я. бы мог предложить кое-что получше.

– Представляю… Хочу вас уверить, что моя кандидатура вовсе не подходящая на роль изменника Родины.

– Слова, все это слова, молодой человек! А что касается кандидатуры… Ваша фамилия?

– Малахов, если это так важно.

– Зачем вы меня обманываете?

– Я сказал правду.

– Хорошо, пусть так, – тощий вытащил из внутреннего кармана записную книжку, раскрыл ее, полистал. – Малахов, значит… А вот по моим данным вы граф Алексей Воронцов-Вельяминов, молодой человек!

Алексей побледнел: откуда у этого человека такие сведения? Кто он?

– Почему вы молчите? Да-да, вы – граф Воронцов-Вельяминов. Надеюсь, отрицать это бессмысленно…

– Ну и что из этого? – Алексей справился с волнением.

– А то, что вы скрыли от большевиков принадлежность к дворянскому сословию, свое знатное происхождение. Конечно, ничего зазорного в этом нет. Совдепы дворян не жаловали. Кому хотелось гнить в их тюрьмах? Не так ли? Так!

– Давайте оставим этот разговор, – Алексей упрямо мотнул головой. – В данный момент мое происхождение никакой роли не играет. Я солдат. Советский солдат. Я дрался с оружием в руках против немцев. Я пролил свою кровь за Россию.

– И зря, совершенно зря! Ради чего? Большевики сражаются за свои идеалы, в конечном итоге, за свою жизнь, свои привилегии. Но вы дворянин, какое вам дело до этого? Почему вы стали в строй тех, кто вас ненавидит, считает врагом?