Архив Шамбала - [12]

На ум Троцкому пришло странное сравнение. Он почему-то подумал, что, например, слава Шаляпина или, например, Собинова, принадлежит им по странной прихоти природы. Голос пришел к певцам еще в материнской утробе и зависел от странной игры и сочетания генов предков. А теперь именно голос — то, что сами они не создавали, прославляет их, выделяя из огромных масс людей.

Впрочем, нет, наверное, я неправ, поправил себя Троцкий. Голос и слух есть у большинства. Просто кто-то на них не обращает внимания, занимается чем-либо другим, растрачивая талант. А единицы, такие как Шаляпин, все силы отдают своему дару — они им правильно распорядились.

Так и Яков Блюмкин. Талант безудержной смелости и везения получен им от рождения, в чем личной заслуги Якова нет. Но он правильно это использует, за что тоже будет отмечен.

Сейчас, пожалуй, подумал Троцкий, Блюмкин сможет принести наибольшую пользу. Его надо правильно сориентировать, и тогда Яша пробьет любую стену. Тем более, ту, что еще только собираются возвести эти дурачки!.. Прав Ленин: промедление смерти подобно!

Блюмкин явился сразу, будто только того и ждал. Разговор с ним следовало выстроить так, чтобы он сам пришел к тем мыслям, к которым следовало прийти.

Троцкий — один из немногих, кто знал: недавно Яков возвратился из «загранкомандировки». Он с ответственным заданием выезжал в Германию.

В свое время, навязав Советской России пошлый Брестский мир, Германия загубила развитие всемирной революции. Теперь же она должна была подарить ей свежее дыхание, стать площадкой, откуда революция отправится в свой победоносный путь! И Яков Блюмкин направлялся в Германию именно с этой целью.

На него возлагались огромные надежды: если бы все зависело только от него одного, революция захлестнула бы не только Германию, но и всю Европу! Но в дело вмешались трусы, которые начали тянуть время рассуждениями о ненужных жертвах, о том, что простые обыватели не должны наказываться только за то, что они — обыватели.

Что за глупость? «Обывательство» — один из самых тяжких грехов перед лицом мировой революции. Обыватели только и ждут, чтобы им все принесли готовеньким, а потом за обеденными столами поспорить: можно ли строить новую жизнь на костях врагов! И что же с ними делать? Перевоспитывать? Ждать, пока они поймут и примут дух революции?

К сожалению, глупость и обывательство в Германии временно победили. Они, а не мировая революция, которой Германия, конечно, была беременна. Блюмкин и должен был стать ее акушером. Но не смог, и винить его в том бессмысленно.

Бессмысленно, с точки зрения здравого смысла. Сейчас же примитивный «здравый смысл» должен уступить место «кличу победы»: так надо!

Так и сделаем!

— Ну, что, Яков, как удалось выбраться из Германии? — начал Троцкий, едва поздоровавшись.

Слово «выбраться» он приготовил специально, проверял. Если обидится и начнет обороняться — значит, не так уж и подавлен. Ну а если станет виниться — значит, уже готов.

— Удалось.

В голосе Блюмкина сквозила горечь солдата, вынужденного отступить, вместо того чтобы погибнуть на поле боя. Ну и отлично!

— Да вы не расстраивайтесь, не расстраивайтесь. Революция — это ведь не гуляния со сладкими барышнями, а свидание с очень жестокой дамой, если угодно! Она не ждет, пока ее полюбят, а выбирает сама, и выбирает искусно. Если она, эта опытная стерва, отказывает вам сегодня, надо попытаться завтра, послезавтра, еще через какое-то время. Атаковать, а не скисать. Согласны?

Ага! Зацепило! Значит, понял так, как надо: его вины в поражении товарищ Троцкий не находит!

Вперед, товарищ Троцкий!

— Вы-то, Яков, солдат революции, вам и следует честно делать свое, солдатское дело, согласны?

И снова Блюмкин кивнул, уже энергично. Понял, что в него продолжают верить!

— Хуже, когда мы, вожди, начинаем терять веру, так как это тоже отступление. Разница только в том, что честные солдаты отступают из-за наших просчетов, а мы, плохие командиры, из-за своей нерешительности, если не сказать больше.

Троцкий помолчал, демонстрируя внутреннюю борьбу, потом скользнул взглядом по Блюмкину: дескать, можно ли доверять? Показал, что верит и продолжил:

— Если не сказать: из-за трусости, из-за забвения идеалов революции.

Он еще помолчал, чтобы туповатый Яша все успел усвоить — и забил последний гвоздь:

— Я ведь только со своими близкими товарищами так моху говорить.

— Так трудно? — выразил свое полное понимание Блюмкин.

Снова глубокомысленное молчание Вождя. Обозначение глубокого раздумья. И вновь — решимость быть откровенным.

— Многие наши товарищи считают, что после смерти Ильича они смогут его заменить. А этого быть просто не может. Потому что он — гений Революции. Признаюсь, Яков, мы с ним часто спорили, иногда даже до ругани доходили. Нас многое связывало, я понимал его лучше многих, кто сегодня кричит о верности ему. Ильича не надо «трактовать» и «развивать». Его надо «претворять в жизнь», вы-то понимаете?

Теперь уже в кивке Блюмкина мерещился блеск рубящих сабель лихой кавалерийской атаки! Готов товарищ!

— Знаете, кто сотворил наш Октябрь? — Троцкий провоцировал снова.