Архив - [49]

В их семье только Лавр писал стихи, но, странно, ни разу не признался в этом. Он во всем любил тайну. Без тайны для него не было жизни. А в самой тайне он больше всего любил момент ее проявления, когда о ней начинают догадываться другие. Догадываться, но не точно. Эдакая дразнилка для дам. Видимо, именно это пленило воображение Софьи. Да-да, именно эта тайна, поскольку женская красота тоже тайна, и ее прежде всего притягивает тайна мужской души.

Суворов вспомнил лицо брата. Он как-то на днях пытался вспомнить, но тщетно. А тут оно выплыло разом из забвения. Отложив журнал, Георгий Николаевич вспомнил, как он с братом(еще до войны) сидел на веранде, продуваемой сквозняком. На диване Залесский с барышней, еще кто-то. Георгию не часто удавалось быть допущенным в их компанию, и он жадно впитывал каждое их слово. Лавр любил эффектные позы. Он вдруг сделал суровое лицо, встал и устремил свой взгляд сразу на всех и ни на кого. Каждый чувствовал на себе его взгляд, но не мог поймать его. И в то же время был словно привязан к нему. Георгий Николаевич потом видел такой взгляд у шаманов. По ноге Лавра протерся, задрав пушистый хвост, рыжий кот. Лавр, не погашая своего взгляда, прогудел, как в трубу, но тихо:

– А хочешь, друг Залесский, расскажу, как Томас Мор писал свою «Утопию»?

– Изволь, – отозвался тот.

– Послушай. Томас Мор писал «Утопию», глядя на большого рыжего кота, который лежал перед ним на столе и лениво следил за пером гуманиста, а кончиком хвоста легонько постукивал по столу, – Лавр замолк, погасил свой взор и молчал довольно долго.

– Ну и что же? – не вытерпел Залесский.

– Что?

– Писал-то как?

– А вот так и писал, глядя на кота!

Барышни взвизгнули и запрыгали в восторге по комнате.

– Жорж, учись! – воскликнул Залесский.

Георгий в детстве любил читать Плутарха. Потом его стали больше привлекать биографии не полководцев и политических деятелей, а ученых и деятелей искусства. Его всегда интересовало, что чувствовали в повседневной жизни Ломоносов, Леонардо да Винчи, Ньютон. Вряд ли при жизни они осознавали, что их имена потомки свяжут со странами, эпохами. Мучаясь в сомнениях, страдая от множества мелочей и людей, не стоящих их мизинца, они не задумывались, наверное, о том, что их спустя века будут воспринимать как-то по-другому. Они не думали о том, что их внешний облик, с которым они соотносили разве что свое здоровье да успех у женщин, станут соотносить с высотой полета творческого духа и гения. Скорее всего, себя они воспринимали через призму ежедневной суеты и видели себя глазами окружающих обывателей. «Что ж, это достаточное основание для того, чтобы я мог причислить себя к выдающимся представителям человеческой породы, – думал Суворов. – Во всяком случае, суеты в моей жизни и нелепостей хоть отбавляй. Так, на сегодня трудов хватит. Знаний от них всё равно уже не прибудет. Знания – свидетельство их ненужности. Люди всё равно кормятся фактами с чужих полей».

Суворов, сколько помнил себя, всегда мечтал о железной дороге. Для него она была воплощением мощи государства, мощи человеческого разума, мощи человеческих рук, эдаким волшебным мечом-кладенцом, побеждающим любое зло. Железная дорога рубила плоть страны на части только затем, чтобы их соединить. Она надевала на мятежное тело России смирительную рубашку из тысячеверстной стали, потому что Россия только так могла защитить самою себя. Железная дорога прибивала страну к кресту из шпал и рельсов только для того, чтобы она воскресла в новом качестве. Она соединяла восток с западом, север с югом, она была сердцем всех четырех сторон света. Она была не просто грейдером иль трактом, она была «Императорской железной дорогой». В «серебряном» начале нового, как думалось, золотого двадцатого века, она должна была стать той железной основой государственности, с которой свернуть Россию ни у кого не хватит сил.

Когда Георгий в пять лет впервые увидел, как по насыпи вдали, упруго выгибаясь дугой, мчит поезд, а за паровозом из трубы рвется и бьется на ветру, как кисточка жестких волос, черный дым, он нутром почуял, а понял уже много позже, что встретил свою первую и неизменную на всю жизнь любовь. Морской корабль, который он увидел раньше паровоза, не рождал у него ощущение упругой злости, несущейся к цели как стрела, которое возникало у него при взгляде на летящий по рельсам состав. Как бешено крутятся его колеса, как энергично работает он локтями, как жарко дышит его грудь! Любо посмотреть. Георгий любовался им, гордился им, как былинным богатырем. На Суворова не произвел впечатления даже аэроплан: подумаешь, летит. А где мощь? Ничего не было странного в том, что Георгий решил стать инженером-путейцем.

Георгий Николаевич сидел за столом и просматривал альбомы железнодорожных мостов. Мосты была его особая, тайная страсть. Когда он видел мост над рекой или над пропастью, его охватывало нешуточное волнение. Особенно сильно действовал на его воображение мост в тумане, коего второй конец был совершенно не виден, а сам мост терялся, таял в белом воздухе, как красивая мелодия. Мост в этот момент превращался в допотопное чудовище, наделенное совершенной формой, прыгающее с этого берега в туман тысячелетий.