Архитектор и монах - [43]

Я искал ответа на вопрос, вспоминая облик своего Ангела – ангел ли то был? Он всякий раз являлся мне во сне, но, как пишет святой Иоанн Лествичник, “бесы часто приходят к нам во сне под видом ангелов”. Но разница, пишет он далее, в том, что бесовский сон ведет к прельщению, ангельский же – к страданию. После бесовского сна поднимаешься обрадованный, а после ангельского – исполненный страха и сетования. Но ведь и в самом деле, после первого сна я едва не умер от брюшного тифа, а после второго – стал трудиться как строитель скита и как отшельник строгой жизни…

Так что, наверное, Ангел, явившийся мне, был истинным. Но я знал также, что достаточно ослабить усердие молитвы и строгость поста – как бесы, одетые в золоченые ризы, обступят меня, и ослепшее сердце не сможет отличить их от ангелов. Поэтому с вдохновением душевным я предавался молитве и через недолгое время научился узревать как бы воочию свет ангельских очей и ощущать горячим лбом ветер от ангельских крыл.

– То есть ты на полном серьезе впадал в экстаз? – спросил Дофин.

– Если угодно, – ответил я; меня обидел его вопрос.

Потому что я сказал правду. Я на самом деле чувствовал нечто такое. Но само слово “экстаз” – нехорошее. Лучше сказать – молитвенный восторг.

Однажды, затворившись в келье, молясь и ожидая, когда на меня снизойдет восторг, я сквозь говоримые в уме слова молитвы услышал, что кто-то стремится войти ко мне, а его не пускают; я слышал чьи-то настойчивые голоса и строгие краткие ответы Вячеслава. Потом голоса стихли, но прежнего чувства уже не было. Я поднялся с колен, посидел на лавке и вышел. Вячеслав подал мне конверт.

Оказывается, затевалась страннейшая вещь.

Правительство вдруг вспомнило о церкви. Вдруг, ни с того ни с сего, была назначена молитва во славу русского воинства. В воскресенье, пятнадцатого июня, на Соборной площади Московского Кремля.

Было третье число, оставалось две недели.

Странно. Кажется, это случилось ровно через три года после того дня, когда я, в автобусе едучи, прочитал статью Макса Литвинова о родине русских и понял, что будет война, и Ангел мой указал мне путь спасения от греха.

За эти годы много что случилось.

Не только я построил Иосифов скит, и стал этот скит известен среди московского православного народа. Это малая малость.

В наружном мире тоже много чего стряслось. Осенью тридцать девятого года Франция и Британия согласилась вернуть России часть ее бывших, “имперских” территорий. А именно Украину, почти всю Польшу и маленькие Эстонию, Латвию и Литву. Даладье и Чемберлен боялись Тельмана, но еще сильнее боялись Набокова. Потому что они, кажется, всерьез воспринимали постоянное бормотание старика Милюкова – он все время бормотал из-за спины Набокова – его бормотание о Константинополе и проливах. Они всерьез опасались, что Россия рванется на Балканы и в Турцию, и даже на Передний Восток. Их очень заботил южный фланг. Поэтому Даладье и Чемберлен выкрутили руки Тельману, чтоб он не вмешивался в медленное и мирное возвратное движение России на Запад. Именно возвращение. Не захват новых территорий, Боже упаси. А как бы возвращение к прежнему состоянию.

Набоков сказал: “Это не оккупация. Это возвращение временно утерянного. Мы просто обернулись назад и подобрали то, что обронили”.

Набоков сказал также: “Странные люди Чемберлен и Даладье; слишком милый человек Тельман. Куда нам столько Польши с ее пестрым народом?”.

– Он имел в виду евреев? – спросил Дофин.

– Да, – сказал я. – Разумеется.

Говорили даже, что он на самом деле сказал так: “Страшные люди Даладье и Чемберлен – сказал Набоков. – Они отдали мне Польшу. Всю! Я не просил столько. Но они отдали все. В границах черт знает какого екатерининского года. Вместе с ужасающим количеством евреев. Подлые люди Даладье и Чемберлен”.

Все были в восторге. Империя восстанавливается. Даже по-латыни писали некоторые умники, капитальными литерами на фронтонах нарисованных дворцов: Imperium Rossicum Restitutum. Третий Рим, сами понимаете.

Был ли я патриотом? Определенно, нет. Во времена своего большевизма я твердо знал, что у пролетариев нет отечества. Свое всероссийское самодержавно-православное отечество я хотел раскачать и свалить. Ну, а после? Тоже нет. Даже еще меньше. Во времена своего монашеского призвания я еще тверже знал, что на земле я гость и странник, а войду ли в Царствие Небесное – Бог мне скажет в назначенный день. Тем более что моя настоящая, любимая и родная родина – Грузия – с восемнадцатого года уже была отдельным, самостоятельным – небогатым, увы, и неспокойным – но совсем независимым государством. Я знал по газетам, что в правительстве Грузии почти все – мои бывшие друзья по старым временам. И бывшие враги тоже. В Грузии мне делать было нечего.

Так что патриотом я не был и молиться за русское оружие не желал.

И вообще не желал молиться за оружие.

Но ей же Богу, я не ожидал в себе такой твердости; будто моя партийная молодость проснулась во мне. Я сказал Вячеславу, что участия в столь антихристианском деле принимать не буду, а ежели кто не понимает, что это дело антихристианское, то Бог им всем судья, но меня там не будет.