Архитектор - [42]
Мне же, несмотря на уже никем не оспариваемое историческое достоинство, всегда что-то продолжало давить на плечи, только раньше я называл это «Гора» или «Скрипт», теперь же понял, что это было небо. Тяжелое, неподъемное, свинцовое, серое, Божье небо.
Глава 22
Собор
Она пришла после мессы, с ламинированной картинкой Карло Борромео в сумочке и крутила вокруг указательного четки, купленные на Виа Дуомо в Вероне, седьмой раз паломничая к аркам Скалигеров и кланяясь Данте. Ее вытолкали к рядам скамеек:
– Лучше всего бы вам обратиться в ризницу по такому поводу.
Она подождала, пока монахиня отойдет, и недоуменно спросила гулкую пустоту:
– Где ризница? Что это вообще такое – ризница?
Я взглянул на нее украдкой – мало чем отличалась от толпы пришедших просто поглазеть, очень отличалась от прихожан, собиравшихся здесь каждые выходные; по правде говоря, я настолько ослеп за десяток веков, что едва различал людей.
– Тут так пахнет лилиями… их аромат я бы назвала «благородной хирургической чистотой»!
Она тут же обрыщет карманы в поисках писчего прибора, чтобы зафиксировать сочиненное, пока не забыла.
Она шарила по мне глазами, выискивая недостатки, но не смогла обнаружить ни одного.
– Как тебя вообще можно было соорудить таким красивым?
– С превеликим трудом, дитя мое.
Вступив в диалог, я изготовился к потоку откровений.
– Знаешь, я собираю закладки для книг в виде крошечных витражей, и собрала из картона тебя, и Миланский, и Кельнский. Я читала ле Гоффа, ле Дюка, Хейзингу и кучу других. Как же так – взять и написать книгу о тебе?
– Ты хочешь написать обо мне?
– Да, я хочу. Да.
Она вызовется посещать катехезу, и добросовестно понаведывается туда полгода, драматично все остановки крестного хода опускаясь на колени, и выучит розарий, в том числе на латыни, и даже однажды в Ватикане увидит Папу (что в миру до этого носил имя Хорхе), но потом так же быстро остынет, забросит, позабудет. Она так быстро ко всему остывает, что ее приятели не успевают подхватывать идеи на лету, а потом трескучим клеем отваливаются от нее и сразу же сбавляют скорость.
Ей захочется научиться у меня стойкости, целеустремленности, сочетанию красивого и серьезного в одном. О, как часто человек этого жаждет, и как трудно ему сопротивляться, когда мир тащит его вниз. Я мог дать ей убежище, святилище, все то, чем располагал сам: мое небо, мою высоту, мою Вертикаль Духа.
– Не поверишь, после школы я ходила в библиотеку. Добровольно, по собственному желанию. Уже тогда тошнило от кретинов, с которыми нужно было общаться. Там, в библиотеке читала Песнь о Нибелунгах, про Тристана и Изольду, про рыцарей Круглого стола. В учебнике по средневековью наткнулась на фразу: «Город – горизонталь истории, Собор – вертикаль духа». Как же мне она понравилась! Переписала фразу в тетрадь, потом ту пришлось выбросить, а фраза перескочила в блокнот, так и кочевала с одного листка на другой, пока я, испугавшись возможной потери, решила вовсе выучить ее наизусть, запомнить, впечатать в мозги навсегда. Нет, ты только послушай: Город, или горизонталь истории; Собор, или вертикаль духа!!!
– Святого Духа? – робко предположил я.
– Да какая, к черту, разница? Просто как здорово сказано! А Святой Дух все равно со мной не разговаривает.
– Со мной тоже.
– Со мной никто не хочет разговаривать.
– Та же ерунда.
Но она не поверила.
– Зато тобой восхищаются. Ты же к этому рвался в конечном итоге?
– Тебе хочется знать, к чему так рвался в результате? – улыбнулся я ей. – К тому, что вечно. Недостижимое небо, любой ценой отчаянно стремлюсь я к тебе!
В крайний верх от средокрестия
Лезь,
Крестоцветами карабкайся
Ввысь.
Камень темный, кружевной
Весь
Смотрит клиром тяжело
Вниз.
А внутри ли есть там краски?
Покажи!
Ну окей, зайди, смотри,
Не дыши:
Здесь для единовселенской
Души
Ловят свет и сквозняки
Витражи.
Шпиль хотел уйти за небо,
Да не смог,
Атрофировался острой
Иглой;
Мой гаргулистый чертенок -
Водосток,
Слезный дождь уводит с крыши
Долой.
Мои ребра контрфорсами
Стоят,
И нет в мире всем надежней
Опор.
И нет в мире величавей
Меня,
Я – дом Бога,
Кафедральный Собор.
Благодарности
Алексею Сокову, Елене и Олегу Ефименко, Татьяне Немировской, Артему Сенаторову, Александру Аникину, Татьяне Исерсон – за напутствия и добрые советы, за помощь в воплощении творческого замысла, за внимание и поддержку.
«Английская лаванда» – роман о дружбе. Дружбе разрушенной и возродившейся, дружбе, в каждом возрасте человека раскрывающейся по-иному. Это история трех молодых людей, связанных общими детскими воспоминаниями, но избравших себе в дальнейшем разные амплуа и окружение. Сложные перипетии в жизни персонажей, настроения в государстве накануне Первой мировой войны, личные характеристики – все это держит в напряжении до последней страницы книги. А детали эдвардианского быта, прописанные с поистине ювелирной четкостью, воссоздают в повествовании романтический и овеянный ностальгией мир «старой доброй Англии».
Повесть «Мрак» известного сербского политика Александра Вулина являет собой образец остросоциального произведения, в котором через призму простых человеческих судеб рассматривается история современных Балкан: распад Югославии, экономический и политический крах системы, военный конфликт в Косово. Повествование представляет собой серию монологов, которые сюжетно и тематически составляют целостное полотно, описывающее жизнь в Сербии в эпоху перемен. Динамичный, часто меняющийся, иногда резкий, иногда сентиментальный, но очень правдивый разговор – главное достоинство повести, которая предназначена для тех, кого интересует история современной Сербии, а также для широкого круга читателей.
В книгу вошли два романа ленинградского прозаика В. Бакинского. «История четырех братьев» охватывает пятилетие с 1916 по 1921 год. Главная тема — становление личности четырех мальчиков из бедной пролетарской семьи в период революции и гражданской войны в Поволжье. Важный мотив этого произведения — история любви Ильи Гуляева и Верочки, дочери учителя. Роман «Годы сомнений и страстей» посвящен кавказскому периоду жизни Л. Н. Толстого (1851—1853 гг.). На Кавказе Толстой добивается зачисления на военную службу, принимает участие в зимних походах русской армии.
В книге рассматривается история древнего фракийского народа гетов. Приводятся доказательства, что молдавский язык является преемником языка гетодаков, а молдавский народ – потомками древнего народа гето-молдован.
Действие романа охватывает период с начала 1830-х годов до начала XX века. В центре – судьба вымышленного французского историка, приблизившегося больше, чем другие его современники, к идее истории как реконструкции прошлого, а не как описания событий. Главный герой, Фредерик Декарт, потомок гугенотов из Ла-Рошели и волей случая однофамилец великого французского философа, с юности мечтает быть только ученым. Сосредоточившись на этой цели, он делает успешную научную карьеру. Но затем он оказывается втянут в события политической и общественной жизни Франции.
Герои этой книги живут в одном доме с героями «Гордости и предубеждения». Но не на верхних, а на нижнем этаже – «под лестницей», как говорили в старой доброй Англии. Это те, кто упоминается у Джейн Остин лишь мельком, в основном оставаясь «за кулисами». Те, кто готовит, стирает, убирает – прислуживает семейству Беннетов и работает в поместье Лонгборн.Жизнь прислуги подчинена строгому распорядку – поместье большое, дел всегда невпроворот, к вечеру все валятся с ног от усталости. Но молодость есть молодость.
В романе Амирана и Валентины Перельман продолжается развитие идей таких шедевров классики как «Божественная комедия» Данте, «Фауст» Гете, «Мастер и Маргарита» Булгакова.Первая книга трилогии «На переломе» – это оригинальная попытка осмысления влияния перемен эпохи крушения Советского Союза на картину миру главных героев.Каждый роман трилогии посвящен своему отрезку времени: цивилизационному излому в результате бума XX века, осмыслению новых реалий XXI века, попытке прогноза развития человечества за горизонтом современности.Роман написан легким ироничным языком.