Архипелаг OST. Судьба рабов «Третьего рейха» в их свидетельствах, письмах и документах - [18]

И все же мы выстояли, фашистам так и не удалось увезти нас на каторгу. Мне — за 60. А я и сейчас помню, как трогательно и нежно благодарил ее отец за то, что спасла себя и дочерей. Он умер после войны от ран. Выросли мои дочери — его внучки — и у них уже растут свои дети. Пусть они никогда не испытают того ужаса, который пережили мы».

Анастасия Чернова, г. Чебоксары:

«Когда началась война, папу, Василия Васильевича, взяли на фронт. Мама, Марфа Митрофановна, осталась с дочерями: Марией, 1923 года рождения, Антониной (1929), Раей (1931) и мной, Настей (1938). Жили мы в совхозе «Новый Донбасс», недалеко от города Снежного Сталинской, ныне Донецкой области.

Немцы, заняв поселок, выгнали нас из барака, и мы ютились еще с одной семьей в погребе. Старшей сестре Марии шел девятнадцатый год, немцы ее приметили и стали приставать к ней. Мама защищала сестру как могла, и один немец чуть ее не застрелил. Мы все маму обняли вокруг юбки и очень плакали. Он пожалел ее из-за нас. Потом всех молодых стали забирать на работу в Германию, и нашу Марию тоже. Помню, когда провожали сестру, всюду был сильный иней, я плакала и держала Машу за подол, а она меня уговаривала и обещала привезти мне большую куклу из Германии».

В мае 1943 года из Свердловска, нынешнего Екатеринбурга, на Юго-Западный фронт выехала театральная бригада. И вместе с бойцами попала в окружение. «Положение очень серьезное, мы в окружении, — говорил гостям командир части, — но попытаемся помочь вам, товарищи артисты, вырваться». Вырваться никому не удалось. «Раненый командир части подымается во весь свой богатырский рост и выкрикивает проклятья подступающим гитлеровцам — автоматная очередь прекращает его мученья».

О последних минутах советского офицера рассказывает в своих записках актриса Елена Вишневская — отрывки из них подготовил к печати Михаил Любимов, а опубликовал в третьем номере за 2003 год журнал «Источник». Это потрясающий документ, и я к нему еще не раз вернусь, а пока только несколько строк об окружении и плене.

Сзади раздается: «Хальт!» «Меня нет, есть только моя спина. Понимаю, что надо повернуться… Сейчас я увижу немцев, — проносится в мозгу…».

Впереди у Вишневской был поселок Фарель близ города Ольденбурга, рабочий лагерь моторного завода.

Георгий Иванович Кондаков:

«Во Франкфурт-на-Майне мы прибыли ночью. Станция была ярко освещена. На перроне и на путях стояла охрана с автоматами и десятки собак исходили истошным лаем. Раздавались команды: «Лос, лос, бистро, бистро». Нас сбили в колонну и повели через пути, под мост, а затем вверх на гору, как выяснилось потом, в лагерь. Густая колючая проволока, огромные двустворчатые ворота. Ослепительно яркие прожектора, направленные прямо в глаза — вот что я запомнил. Послышалась немецкая речь и крики переводчиков: «Заходите в бараки!» В деревянных бараках не было ни нар, ни столов, ни стульев. Мы упали прямо на пол в забытьи.

Рассвет высветил тысячи надписей, которые сплошь покрывали стены и даже виднелись кое-где на потолке. Писали русские, украинцы, белорусы, поляки: «Я, такой-то, оттуда-то, был здесь тогда-то». На чужбине эти краткие слова воспринимались как сгустки боли. За каждой строкой слышался прощальный крик души, гонимой в неведомое. Некоторые надписи потрясали своей обреченностью. Помню, например, строки, выведенные химическим карандашом некой Оксаной с Полтавщины: «Передайте моей родной мати, що я николи не побачу ни ее, ни всех моих дорогих братиков».

В шесть утра раздался гонг. Нас выгнали на плац. Сразу же куда-то увели семейных. Потом отделили женщин. Мужчин построили и отобрали стариков — их также увели. Затем вызвали добровольцами для работы на заводах Германии тех, кто имел рабочие профессии — токарей, фрезеровщиков и т. д. Вышла жиденькая кучка. Стоявший до этого истуканом офицер в черном, что-то пролаял и хлыстом указал в сторону близлежащего барака. Окна угрюмого здания были густо переплетены колючей проволокой, за которой виднелись страшные из-за своей худобы и синюшной бледности, стриженые наголо головы десятков, если не сотен людей. Они протягивали сквозь нагромождение колючей проволоки руки — такие худые, что казалось, будто они вот-вот рассыпятся, и сиплыми, тусклыми голосами тянули: «Киньте хлебушка! Что-нибудь поесть дайте!» Картина потрясала. А переводчик между тем кричал: «Кто скроет свою специальность, того отошлют на шахты Бельгии и с ним будет то же, что и с этими, которые там работали!» Это была наглядная агитация высокой степени действенности! Еще несколько человек сделали шаг вперед, среди них и мой земляк Николай Анохин.

Был ли я тогда патриотом и ненавистником фашизма? В полном смысле этих слов, наверное, нет. Но я не вышел из строя, хотя имел на руках официальный документ токаря третьего разряда. Не покинули строя и другие мои товарищи по ремесленному училищу, которые, как выяснилось потом, тоже попали в этот эшелон. Назову их имена: Рослов Владимир, Пантюхин Николай, Колганов Иван, Фамшин Павел. Может, был и еще кто-то».

Среди тех, кто мог загреметь в Германию, был и мой давний товарищ Саша Капто. Познакомились и подружились мы в Киеве, когда вместе работали в газете «Комсомольское знамя» в середине 60-х годов. Потом Александр Семенович пошел по комсомольской и партийной линии, был первым секретарем ЦК комсомола Украины, секретарем ЦК компартии республики, заведовал идеологическим отделом ЦК КПСС, представлял как Чрезвычайный и Полномочный посол Советский Союз на Кубе и в КНДР, написал немало интересных книг… В общем, как говорят сейчас в рекламных роликах, жизнь удалась.