Археология русской смерти. Этнография похоронного дела в современной России - [37]
Я фотографировал интересующие меня памятники, мне нравились разрушенные дома и покинутые полупустые здания, все те же гаражи и железные дороги — все это я познавал, фланируя по городу и рассматривая как материальные свидетельства человеческой деятельности. Я помню, как в возрасте 1 5 лет мы с друзьями нашли заброшенный больничный корпус в глубине психиатрической больницы им. Алексеева (она же Кащенко). Потом почти все лето мы изучали предметы, которые могли бы рассказать нам историю этих стен: старые документы, записки, шприцы, таблетницы, кровати и даже личные дела пациентов, щедро разбросанные по кафельному полу, стали объектами нашего исследования.
Сейчас я понимаю, что в этой моей подростковой тяге к показной деструктивности было много протеста и попыток самовыражения. Нужно признать, что деструктивность, еще шире — смерть, как и любая другая форма «антигуманизма», содержит в себе огромный протестный потенциал. Например, в той же свастике или в обнаженных гениталиях гораздо больше символизма «против», чем декларирования «за». Я помню, что, когда мне было лет восемь, я нарисовал в лифте черным маркером нацистский солярный символ и сам удивился своей дерзости. Я не очень понимал, что он означает, но уже тогда знал и чувствовал, что в этом крайне простом и чарующем кресте была скрыта мощная сила, табуированная для всей советской культуры — рисуя свастику в лифте, я символически бросал вызов целой системе.
Поэтому и смерть была для меня, подростка, одной из форм отрицания не соответствующего моим ожиданиям мира. Смерть — высшая форма антигуманизма, которая бросает вызов самому человеческому существованию. Что может быть круче для подростка, чем сделать из смерти культ?
Я слушал некоторые группы в жанре death metal и black metal потому, что это был мощный эстетический протест. В 1 3 лет я выпросил у матери черную кофту-балахон с принтом в виде обложки одного из альбомов группы Cannibal Corpse — там были изображены разорванные тела и кишки, все как положено. Я поехал в нем в летний лагерь и получил безумное удовольствие от созерцания того шока, который вызвал мой балахон с трупами у вожатых и администрации лагеря.
То же можно сказать и о песнях Егора Летова — их я активно разучивал на гитаре и орал при любой возможности. Летов меня привлек все тем же: дребезг гитар, истеричные вопли Летова, матерщина и непонятные каламбуры. Звучание «Гражданской обороны» было настолько грязным, что вызывало животный, труднопреодолимый интерес.
Кстати, именно благодаря Летову я начал осмысленно читать художественную литературу. Однажды я случайно попал в книжный магазин и наткнулся на книгу «Сто лет одиночества» Маркеса. Почему она так называется? Какое отношение к ней имеет Летов? Конечно, я ее купил и уже через пару месяцев прочел все книги, название которых имело прямое отношение к творчеству Летова: «Тошноту» Сартра, «Невыносимую легкость бытия» Кундеры, «Игру в бисер» Гессе и др. В том числе я прочитал «Книгу мертвых» Эдуарда Лимонова, и уже в возрасте 14 или 15 лет мне очень захотелось поскорее вырасти и обзавестись собственными покойниками.
Наряду с этим я увлекался чтением книг по военной истории и просмотром фильмов о серийных убийцах. Например, передача «Криминальная Россия», символ середины нулевых, надолго стала одним из триггеров моего протеста — я даже взял себе никнейм «Чикатило» для первых рунетовских чатов. Сейчас я понимаю, что через все эти вещи я решал глубоко затрагивавшие меня, но неосознанные проблемы. Вглядываясь снова и снова в сюжеты о серийных маньяках, я никак не мог понять, почему такое вообще возможно. У скольких детей 1990-х сохранились в сознании эти ужасающие сюжеты, демонстрировавшиеся в обеденное время?
Можно сказать, что к моменту окончания школы и боевого подросткового периода я уже имел определенную некрооптику. Она была, с одной стороны, продиктована юношеским максимализмом и позволяла выражать свою позицию через нарочитое отрицание окружающего мира, а с другой — коренилась в моем детстве и в окружавшем меня в то время контексте, начиная от покойников и заканчивая прогулками по железной дороге.
Становление оптики
Уже в университете тема мортальности для меня реактуализировалась с новой силой. На первом курсе я познакомился с Сергеем Простаковым, парнем из далекой курской деревни, — вместе поступили на факультет политологии НИУ ВШЭ. Мы быстро обнаружили, что у нас есть общие интересы, похожие взгляды на жизнь, а также завышенные ожидания от того, что называется «быть взрослым». Мы сошлись на тщеславии и признались друг другу, что очень талантливы, но, как и положено, несправедливо обделены вниманием — зачастую люди общаются именно благодаря неврозам.
