Археология русской смерти. Этнография похоронного дела в современной России - [34]
Эти двое мертвых мужчин, мой отец и мой дед, сформируют во мне целый комплекс болезненных ракурсов смерти — от материальности и памяти до стыда за деревенские могилы и глупость молодой смерти.
Мои мертвые женщины
Тем же летом, когда умер отец, в августе, мы уехали с моей московской бабушкой в санаторий в Подмосковье: семья решила, что после смерти отца мне нужна реабилитация. Через несколько дней после нашего приезда случится гибель подводной лодки «Курск», и я на всю жизнь запомню эту телевизионную эпопею, многодневный сериал о смерти подводников. Запомню и дикий немой крик общественности от невозможности ничего сделать, и бесконечные картинки, рассказы, предположения о последних минутах жизни матросов и офицеров подводного флота. Через несколько лет, в пору подросткового увлечения поэзией, я напишу стихотворение от лица умирающего матроса «Курска». Кроме того, героизм смерти на подлодке надолго станет для меня ярким триггером — я захочу умереть героем. Хорошо, что у меня хватит мозгов и внутренней витальности, чтобы не найти подвиг по себе.
Многие моменты, связанные с терроризмом, главным феноменом российской повседневности конца 1990-х и почти всех нулевых, надолго останутся в моей памяти. Я помню взрывы домов и ставшую магической топонимику Москвы — «улица Гурьянова»; помню взорванные самолеты; помню теракты в метро. Массовая гибель людей настолько плотно впишется в социальную и культурную ткань моих подростковых нулевых, что наложит отпечаток и на мое отношение к смерти — я устану искать ответы на вопрос «почему?». Я уверен, что на меня, как и на подавляющее большинство моих сверстников, терроризм и феномен массовых насильственных смертей существенно повлияли и продолжают оказывать влияние на нашу жизнь и поведение — только понять его значение мы пока не состоянии.
Следующие мои персональные покойники случатся не скоро — смерть возьмет тайм-аут. Следуя специфике российской демографии, дальше начнут умирать женщины. В 2012 году умрет моя первая бабушка — та самая, с которой мы ездили в санаторий после смерти отца, — Сахарова Кира Викторовна. Чудесная женщина, культурный продукт своей эпохи — всю жизнь она боялась создать о себе неправильное впечатление. Ей очень нравилось принадлежать к классу советской интеллигенции, и при любой возможности она старалась это подчеркнуть. Главным положительным определением человека для нее было слово «порядочный». Она закатывала глаза, когда слышала «непорядочные вещи», всегда прикрывала рот, когда смеялась, и очень переживала, что ее дочь вышла замуж за деревенского бандита. Все плохое, что просачивалось во время моего взросления, она связывала с отцом: «Это от Витьки». Особенно ее поразила привезенная мной из деревни фраза «бляха-муха», которую я метко ввернул за семейным ужином, отреагировав на упавшую вилку. Однажды я привез из деревни и вшей, но они ее поразили не так сильно.
Умрет бабушка Кира быстро и очень постыдно для меня. Сгорит за несколько месяцев от рака печени. Последние годы она всецело посвящала себя своему единственному внуку, то есть мне. Стареющая женщина, у которой были сложные отношения с собственной дочерью, она связывала свою старость с моим детством. Удивительно, что круг интересов старого человека способен сужаться и концентрироваться только на жизни ради кого-то другого.
Но внук вырос, закончил университет и решил начать взрослую жизнь: снял квартиру с лучшим другом, нашел работу. 4 сентября 2012 года я уехал из отчего дома, а через пару недель проводил с Рижского вокзала бабушку в санаторий отдохнуть. Еще через несколько недель она вернулась уже больная раком печени — пожелтевшая и начавшая стремительно засыхать. В начале декабря[148] она умрет в московском хосписе в районе метро Бутово. Меня рядом не будет. И матери не будет. Никого из нас не будет рядом.
На похоронах шел снег, а я стыдливо рассматривал тающие снежинки на моих новых сверкающих ботинках, пытаясь принять какую-то совсем уж новую действительность: как и 12 лет назад, когда умер отец, слишком резко сменилась эпоха — началась новая, взрослая жизнь. Через год я уже женюсь и буду ждать рождения дочери. Мои нулевые закончились.
Я долгое время пытался понять, почему в последние дни меня не было с бабушкой. Работа — это понятно. Но для меня это не главное, и даже тогда не могло побудить не быть с ней большую часть времени, не держать ее за руку. Видимо, я действительно не верил в ее последние дни. Я помню, как сидел с ней в холле хосписа. Мы смотрели друг на друга, я чувствовал ее страшную усталость. Она, желтая и сухая, смотрела на аквариумных рыб и ничего не спрашивала у нас с матерью о своем диагнозе, о прогнозе на будущее и о чем там еще спрашивают цепляющиеся за жизнь люди. Бабушка не спрашивала — она уже не цеплялась. Она смотрела на рыб, которым было суждено пережить ее.
Я до сих пор чувствую глубокий стыд и вину за то, что не смог быть с ней в момент ее смерти. Как-то быстро и неуклюже она умерла. Так же неуклюже, как она прикрывала рот, когда смеялась.
