Архангельские новеллы - [37]
Ему зубов разнять нельзя, у него мешок с женкой в зубах. Он ни гу-гу.
Акулю горе берет:
— Ванька, я пенсне в черепаховой оправе уронила. Опушайся!
Наш герой не сдается. Думает: еще сотня метров и финиш. А выговорить нельзя, мешок в зубах. Только мычит:
— Угу!
Акулинино терпенье лопнуло:
— У меня живот заболел!
Вапька забылся да и гаркнул:
— Ага!
Рот раскрыл, мешок и выпал. Акуля парашют распустить не поспела, грянула сквозь облаки, только пыль столбом...
Иванко сделал вынужденную посадку в крапиву, а где Акулюшка упала, образовалась колоссальная воронка, как от падения крупного снаряда.
Ну, так ли, эдак ли, а надо поминки править. Иванушко приготовил легкий закусон на двенадцать персон и пошел в контору добывать плачею для завывания во время обеда на тему прискорбного случая. Пришел в контору, а встречу медведь.
— Тетеря, куда?
— Супруга убилась. Кто бы про это на обеде повопел?
— Я по радио реветь мастер.
— Извиняюсь, не слыхал.
— Съимпровизируем в лучшем виде. Слушай.
— Ррр... Акулинка! Убил тебя, Тетеря-рря-рря-рря!!!
Ванька чуть не оглох, замахался на медведя. А сбоку волк подъехал.
— В чем дело, любезный?
— Певчего ищу, выполнить арию про Акулюшку.
— А какие условия?
— А вы на какой глас поете?
— О-о-у-у! баба-а-а, убил тебя му-у-у-ж-ж-ж!
— Извиняюсь, не подойдете! Аж мороз по коже...
Тут из детского вещания выскочил заяц.
— Здрасте, я мастер эстрады!
— Вы как поете?
— А "пык-пык"!
— Тьфу на вас!
Тогда из сектора художественного вещания выплыла лиса и оттерла зайца:
— Ваничка! Что с вами, каки' вы печальны! Совсем себя не бережете.
— Ох, Лиса Патрикеевна, Акуля-та моя...
— Слышала, слышала! Ужасно, ужасно!
— Да. Сюда пришол,—нет ли кого, повыть, поплакать.
— А я-то на что? Двадцать годов здесь плачу да реву.
— Как плачете?
— Лиса пригорюнилась лапкой и запела:
Тетеря прослезился.
— Подем, Патрикевна. То и надо...
Пришли на квартиру. На столе цветы, бутылки, десерт, крембрюле. Иванко говорит:
— Вы, Патрикевна, сядьте на диван и вой во всю силу, как по радио воешь. А я побегу знакомых собирать на обед.
Он со двора, а лиса давай с краю тарелки, бутылки, салатники опоражнивать. Ванька мимо бежит.
— Лиса, что худо плачешь?
— Слезы утираю!
А сама последнюю бутылку вылакивает.
Выпила, вылакала, вылизала все до капли и — окном да на трамвай.
Сродники и сродницы пришли — все чисто. Не надо мыть посуду.
А туда, где воронка после Акули получилась, приехали профессора спорить — аэролит, метеорит или болид упал на это место.
У бабы да у дедка были желанные внук да внучушка, Офоня да Манюшка. Вот дедко рыбы соленой напромышлял, бабка наелась и пить захотела.
— Манюшка, наставь-ко самоварчик!
— А с чем пить будем?
— С лонпасьём, бажона.
Впучка с ведерком к речке ссыпалась, зачерпнула со дна, где погушше, да на ту сторону и взглянула. Взглянула и раздумалась, раздумалась и горько заплакала.
Бабка ждала-ждала — в роте пересохло, ша'ркат за внучкой.
— На, Манька, кто тебя, девка?
— У-у-у, бабииька-а! Видишь, за рекой деревня?
— Пес ли не видеть, она век там стоит.
— У-у-у, бабинька, вырасту я велика и красива. И вдруг да на мне кто из той деревни и посватается. Может, я и замуж выйду. И родится у меня паренек. И будет он на двенадцатом годку, пойдет к вам в гости по молоденькому ледку, провалицце да и пото-о-онет!...
Бабка ахнула, пала рядом и завыла:
— Жаланненькой правнучек, дождалсе бы ты морозу! Отпустили тебя дики родители по тонкому ледочку!
Дедко чаю приждался, дале полетел обоих искать. Видит, катаются по песку.
— Кто вас, окаянные? Кака беда стряслась? Ведро утопили?
— У-у-у, дедко-о! Ни фига ты, плешивый мерин, не знаешь. Наша Манюшка вырастет красива да толста. И быват, на ей хорошой жених из-за реки и посватается. Замуж выйдет да вдруг и паренька родит. И сдумат паренек-от к нам в гости по молоденькому льду... Провалицце, да и захлебнецце-е!
У деда бороденка затряслась, слезами облился:
— Под лед попадешь, не хошь да захлебнессе!... А кабы, голубчик, не потонул-то да вырос бы, должность бы хлебну получил, нам бы денежи отдавал... Теперь на кого ты нас покину-у-ул!...
Все трое катаются по песку клубом, верешшат, будто кто их режет...
Внук Офоня в это время в пяти с половипой верстах под овином сидел. Услышал по речке благой рев. Снялся да полетел, — не пожар ли, думает? Прибежал к речке — рот на-распашку, язык на-отмашку.
— Кто утонул?... Я думал, не пожар ли?... Не медведь ли кого дерет?...
— Ах, Офонюшка-а-а! Ничего ты не знаешь и не ведаешь. Как твоя-та сестричушка Манюшка да подрастет она бо'лышинька. Быват, на ей какой жених из-за реки и обза'рицца. И замуж она за его, дурака, выйдет. Вдруг да и парничка' родит. И будет наш правнучек на двенадцатом годку, пойдет к нам в гости по молоденькому ледку, провалицце да и по-то-о-онет!
И опять по берегу вьются, землю роют. Офоня глаза выпучил, рот открыл:
— Вот... язи рыба! Тьфу! Вот стихопаты! Ише детки в матке, а матка в бабке, а они с крыку порвались. Опосле такого факту я жить с вами не хочу! Заревитесь хоть до смерти, а я пойду умных искать!
