Аргонавты 98-го года. Скиталец - [2]

Я обладал дивным даром фантазии в те дни. То был птичий полет чистого детского воображения, для которого несуществующее полно истинного бытия. Затем внезапно я перешел в следующую стадию моего умственного развития, и желания заняли место воображения. Меня привлекал современный эквивалент Романтики, и, по мере того как я все больше проникался действительностью, способность грезить увядала. Как до сих пор я бредил странствующими рыцарями, корсарами и мятежниками, так теперь я увлекался ковбоями, золотоискателями и исследователями новых берегов. Воображение мое рисовало картины, в которых я по-прежнему играл выдающуюся роль. Я жадно читал все, что мог найти относящегося к Дальнему Западу, и мой пристальный взор вечно блуждал над серым морем. Я мечтал о приключениях в чужих странах, о грозных опасностях, о геройских подвигах. При одной мысли об этом вся кровь во мне ликовала от восторга, и я едва мог дождаться дня, когда дорога счастья и приключений откроется для меня.

Как это ни странно, но в эти годы я никому не вверялся. Гарри, который был мне братом и самым близким другом, посмеялся бы надо мною с обычным добродушием. Нас трудно было принять за братьев, так различны мы были по характеру и внешности. Это был красивейший мальчик, какого я когда-либо видел, искренний, светлый и привлекательный, а я был черен, мрачен и ни в ком не вызывал особенного расположения. Он был лучшим бегуном и пловцом в округе и кумиром деревенских парней. Я не любил игр и вечно блуждал в одиночестве, где-нибудь в зарослях вереска на холмах, почти всегда с каким-нибудь романом в кармане. Он был умен, практичен, честолюбив и прекрасно учился, я же, за исключением тех предметов, которые затрагивали мое воображение, был туп и ленив.

Тем не менее мы любили друг друга, как редкие братья. О, как восхищался я им! Он был моим идеалом и часто героем моих фантазий. Несмотря на свою положительность и благоразумие, он понимал меня, мою кельтскую мечтательность, ту боязливую замкнутость, которая служит щитом впечатлительной душе, и со свойственной ему чуткостью оберегал и ободрял меня. Он был таким сверкающим, чарующим; он согревал, как весеннее солнце, и освежал, как горный утренний ветер. Он казался мне совершенством — нежность, остроумие, энтузиазм, привлекательность и красота юного бога, все очарование мужественности жило в моем брате.

Так мы росли в этом западном горном краю, и жизнь наша была чиста и сладостна. Я никогда не бывал дальше маленького городка, где мы продавали на рынке наших овец. Мать управляла имением до тех пор, пока Гарри не подрос и не взялся за это с энергией и настойчивостью, которые приводили в восторг каждого. Мне кажется, что моя маленькая мама немножко благоговела перед пылким, талантливым и деятельным братом. Ей также была свойственна задумчивая мечтательность, которая делала ее прекрасной в моих глазах, да и в действительности она была на редкость хороша собой. Особенно запечатлелся в моей памяти нежный цвет ее лица и глаз, синих, как темные васильки; она была не очень мужественна и находила большую поддержку в религии. Ее прелестный нежный рот имел удивительно ласковое выражение; я никогда не видал ее сердитой: всегда кроткой, ласковой, улыбающейся.

Итак, мы были идеальной семьей: Гарри — высокий, светлый, привлекательный, я сам — темный, мечтательный, молчаливый, и между нами, связывая нас узами любви и дружбы, — наша ласковая, нежная мама.

ГЛАВА II

Так ясно и безмятежно протекали дни моей юности. Я оставался все тем же мечтателем и лентяем. Целые дни я бродил с ружьем по болоту, удил форелей в пенистых водах ручья или жадно читал в библиотеке. Я поглощал большей частью рассказы о путешествиях и различных приключениях. Стивенсон покорил мое воображение. Я твердо решил в будущем отправиться на поиски дальних островов, и с этой минуты жизнь моя совершенно изменилась. Девственные прерии манили меня. Шелест гигантских пиний отдавался в моем сердце, но сильнее всего было влечение к тем блаженным островам, где нет забот, где все полно солнечного света и песнопений, где цветет вечное лето.

В то время маме пришлось, наверное, немало беспокоиться о моем будущем. Гарри был теперь молодым хозяином, я же оставался по-прежнему лентяем, бездельником, обузой в хозяйстве. Наконец я сказал ей, что хотел бы уехать за границу и этим как будто сразу разрешил большое затруднение. Мы вспомнили о двоюродном брате, очень успешно занимавшемся разведением овец в долине Саскачевана. Было решено, что я поселюсь у него в качестве ученика и, подучившись, обзаведусь собственным хозяйством. Можно легко представить себе, что, соглашаясь на эти условия, я твердо решил в душе взять судьбу в собственные руки, как только доберусь до Нового Света.

Мне будет памятен пасмурный день в Глазго и туманный ландшафт, мелькавший сквозь залитые дождем стекла вагона. Я находился в необыкновенно приподнятом состоянии. Большой дымный город наполнил меня изумлением (близким к страху). Я никогда не представлял себе такой толпы, таких домов, такой сутолоки. Мы втроем, мама, Гарри и я, блуждали и дивились в течение трех дней. Люди оглядывали нас с любопытством, порой с восхищением, ибо наши щеки пылали деревенским здоровьем, а глаза были ясны, как июньские небеса. Особенно Гарри — высокий, белокурый, красивый, всюду привлекал любопытные взгляды. Когда же приблизился час моего отъезда, уныние охватило нас.