Аргонавты 98-го года. Скиталец - [14]

На пароходе вообще не прекращались всякие безобразия: пьянство, картежная игра, ночные оргии и постоянные ссоры. Казалось, что мы увозили с собой все людские отбросы Сан-Франциско. Я думаю, что даже тогда, когда нагруженные аргонавтами корабли дюжинами почти ежедневно отплывали на Золотой Север, не было ни одного, на котором так доминировал бы веселящийся элемент. Кают-компания была продушена пачулями и застоявшимся виски. Из кают долетали пронзительные напевы популярных песен, сопровождаемые хлопаньем пробок шампанского. Каскадные танцовщицы, без умолку болтая, вертелись в проходах, танцевали на столах и удерживались от непристойностей только из страха перед своими драчунами.

День превращался в непрерывный ряд пиршеств, а ночь наполнялась зловещими звуками.

Даже среди лучшей части пассажиров уже проявлялась нравственная распущенность. Приличия остались позади вместе с накрахмаленными сорочками и сюртуками; помешавшись на быстром обогащении, люди не старались сохранить благопристойность. Это была ревущая толпа, гордая своей распущенностью и уже зараженная ядом золота. О, как хорошо было на палубе ночью, вдали от этих сатурналий, любоваться на маяки звезд, мерцавшие в небесной глубине, и внимать древнему плачу отверженного моря. Ночи были голубые, серебристые и прозрачные, как хрусталь. Свежий ветер горячил щеки и зажигал глаза.

Однажды, когда я сидел, погруженный в задумчивость, ко мне подошел Блаженный Джим. Его лицо было мрачно, глаза имели сосредоточенное выражение. Из ослепительно освещенной кают-компании долетали крикливые напевы мюзик-холла.

— Мне совсем не нравится все это. Посмотри-ка туда, сынок, Я жил двадцать лет на приисках, я предавался самому грубому разврату, какой только существует на земле, я прошел Штаты вдоль и поперек, но нигде я не встречал ничего подобного. Ты понимаешь, что это не предубеждение говорит во мне, хотя я и познал греховность своей жизни, благодарение Богу. Я могу допустить это разок другой для молодцев, отправляющихся на такое дело, но клянусь рождеством… Подумай-ка, ведь на этом пароходе хватит грешников, чтобы образовать целую подсекцию в аду. Здесь есть люди, которым следовало бы сидеть дома с милыми маменьками и любящими женами и детьми, а вместо этого они торчат в кают-компании, разоряются на вина для этих намалеванных Иезавелей. Здесь есть доктора, адвокаты и дьякон из церкви в старом Огайо, которые никогда не сделали в жизни дурного дела, а теперь они буянят, как кабацкие забулдыги, из-за поцелуев этой дряни. В окнах их душ дьявол ликует и скалит зубы, а Господь Бог замерзает на чердаке. Запомни мои слова, мальчик. На Северном золоте лежит проклятие. Юкон проглотит свою добычу. Запомни мои слова.

— О, Джим, — сказал я, — вы суеверны.

— Нисколько. Но мне было откровение. Они думают, что держат счастье в руках. Послушай, как они вопят, они все уже воображают себя миллионерами. В них нет и тени сомнения. Запомни мои слова, юноша, потому что я не доживу до их исполнения: девяносто девять из ста этих ребят, едущих в этот самый Клондайк, обречены.

— Только один процент выиграет свою ставку? Это нелепо, Джим.

— Ладно, увидишь. А что до меня, то я уверен в том, что никогда не вернусь обратно. Мне было откровение: «Старый Джим в последний раз в пути». Он вздохнул и потом резко сказал: — Заметил ты этого молодца, который прошел мимо нас? Это Мошер-картежник и бывший пастор. Это гадина, ренегат небесного пути. У меня зуб против этого человека. Быть может, мы с ним сведем счеты в ближайшие дни. — Внезапно он отошел, оставив меня в глубоком раздумье над его мрачными изречениями.

Мы были уже три дня в пути. Погода стояла прекрасная, и почти все проводили время на палубе, греясь на солнце. Даже Бульгамер, Маркс и Мошер покинули на время картежную игру. Банковский клерк и столяр оживленно беседовали, строили планы и мечтали. Профессор был занят изложением теории происхождения золота группе молодых людей из Миннесоты. Молчаливо наблюдая эту толпу, богатырь Мервин курил свою большую сигару, в то время как железный Хьюсон невозмутимо спокойно и тупо жевал табак. Близнецы играли в шашки. Винкельштейны старались сблизиться потеснее с кафешантанной кликой. Тут и там среди отдельных групп мелькал Блудный Сын, быстрый и неуловимый, как хроникер на благотворительном базаре. А за всеми ими всегда одна, в строгом отдалении, как воплощение благородства и прелести, стояла еврейская девушка со своим престарелым дедом. Хотя он и был моим товарищем по каюте, но я мало видел его. Он был в постели, когда я возвращался, а я утром вставал и уходил прежде, чем он просыпался. В остальное время я избегал обоих из-за их очевидной близости с Винкельштейнами. Ясно, думал я, что она не может быть вполне порядочной, оставаясь в близких отношениях с этой парой. Однако в чистых глазах девушки и прекрасном лице старика было что-то, что укоряло меня за мои подозрения. В то время как я колебался таким образом и исподтишка наблюдал за ними, случилось следующее. Около меня стояли Бульгамер и Маркс и на палубе раздавались резкие гнусавые голоса танцовщиц. Я видел, как порочные глазки Бульгамера беспрерывно перебегали с одной непривлекательной девицы на другую, пока наконец не остановились на странной девушке, стоявшей рядом со своим седовласым дедушкой. Он облизнулся с видом знатока.