Арго - [9]

заслышав вновь капризный менуэт,

в атласный гроб, покорная мгновенью,

ты клонишься неуловимой тенью,

и со стены взирает твой портрет.

VII.

Гремит гавот торжественно и чинно,

причудливо смеется менуэт,

и вот за силуэтом силуэт

скользит и тает в сумерках гостиной.

Здесь жизнь мертва, как гобелен старинный,

здесь радости и здесь печали нет;

льет полусвет причудливый кинкет

на каждый жест изысканно-картинный.

Здесь царство лени, бронзы и фарфора,

аквариум, где чутко спят стебли,

и лишь порой легко чуть дрогнет штора,

зловещий шум заслышавши вдали,—

то первое предвестье урагана,

и рев толпы, и грохот барабана!

ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ

Бьет полночь, вот одна из стен

лукаво тронута луною,

и вот опять передо мною

уж дышит мертвый гобелен.

Еще бледней ее ланиты

от мертвого огня луны,

и снова образ Дракониты

беззвучно сходит со стены.

Опять лукаво озираясь,

устало руку подает,

неуловимо опираясь

о лунный луч, со мной плывет!

Всю ночь мы отблески целуем,

кружась в прохладе полутьмы,

всю ночь мы плачем и танцуем,

всю ночь, танцуя, плачем мы.

Неслышно стены ускользают,

сквозь стены проступаем мы,

нас сладко отблески лобзают,

кружась в прохладе полутьмы.

Так полночь каждую бывает,

она нисходит в лунный свет,

и в лунном свете уплывает,

как крадущийся силуэт.

И знаю я, что вновь нарушу

ее мучительный запрет,

и вновь шепну: — Отдай мне душу! —

и вновь она ответит: «Нет!»

Но, обольститель и предатель,

я знаю, как пуста игра,

и вот созданью я, создатель,

сегодня говорю: — Пора!

Конец безжизненным объятьям!

И вот лукавая мечта

пригвождена одним заклятьем.

одним движением перста.

Не сам ли мановеньем мага

я снял запрет небытия,

и вот ты снова — кисея,

и шерсть, и бархат, и бумага!

НОЧНАЯ ОХОТА

   В тоскливый час изнеможенья света,

       когда вокруг предметы.

       как в черные чехлы,

   одеты в дымку траурную мглы,

   на колокольню поднялися тени,

   влекомые волшебной властью зла,

   взбираются на ветхие ступени,

       будя колокола.

   Но срезан луч последний, словно стебель,

   молчит теней мышиная игра,

   как мотыльки на иглах, веера,

   а чувственно-расслабленная мебель

   сдержать не может горестный упрек

       и медленный звонок...

Вот сон тяжелые развертывает ткани,

узоры смутные заботливо струя,

и затеняет их изгибы кисея

   легко колышимых воспоминаний;

здесь бросив полутень, там контур округлив,

и в каждом контуре явив — гиероглиф.

Я в царстве тихих дрем, и комнатные грезы

ко мне поддельные простерли лепестки,

и вкруг искусственной кружатся туберозы

   бесцветные забвенья мотыльки,

а сзади черные, торжественные Страхи

бесшумно движутся, я ими окружен;

вот притаились, ждут, готовы, как монахи,

     отбросить капюшон.

Но грудь не дрогнула... Ни слез. ни укоризны,

     и снова шепот их далек.

и вновь ласкает слух и без конца капризный,

   и без конца изнеженный смычок...

Вдруг луч звезды скользнув, затеплил канделябры,

вот мой протяжный вздох стал глух, как дальний рев,

   чу, где-то тетива запела, задрожала,

     рука узду пугливо сжала,

и конь меня помчал через ряды дерев.

Мой чудный конь-диван свой бег ускорил мерный,

     за нами лай и стук и гул.

     на длинных ножках стройный стул

     скакнул — и мчится быстрой серной.

И ожил весь пейзаж старинный предо мной,

     вкруг веет свежестью лесной

     и запахом зеленой глуши;

     гудя зовет веселый рог,

скамейка длинная вытягивает уши...

       две пары ног...

         и... скок...

Мы скачем бешено... Вперед! Коль яма, в яму;

ручей, через ручей... Не все ли нам равно?

Картины ожили, и через реку в раму

мы скачем бешено, как сквозь окно в окно.

Та скачка сон иль явь, кому какое дело,

коль снова бьется грудь, призывный слыша крик,

     коль вновь душа помолодела

       хотя б на миг!

В погоне бешеной нам ни на миг единый

не страшны ни рога. ни пень, ни буйный бег!

     А, что, коль вдруг навек

       я стал картиной?!

МАСКАРАД

терцины

Доносится чуть внятно из дверей

тяжелый гул встревоженного улья,

вот дрогнули фигуры егерей,

и чуткие насторожились стулья.

Все ближе звон болтливых бубенцов,

невинный смех изящного разгулья.

Вот хлынули, как пестрый дождь цветов

из золотого рога изобилья,

копытца, рожки, топот каблучков,

и бабочек и херувимов крылья.

Здесь прозвонит, окрестясь с клинком клинок,

там под руку с Жуаном Инезилья,

а здесь Тритон трубит в гигантский рог;

старик маркиз затянутый в жилете

едва скользит, не поднимая ног,

вот негр проходит в чинном менуэте,—

и все бегут, кружат, смешат, спешат

сверкнуть на миг в волшебно-ярком свете.

И снова меркнут все за рядом ряд,

безумные мгновенной пестротою

они бегут, и нет пути назад,

и всюду тень за яркой суетою

насмешливо ложится им вослед,

и Смерть, грозя, бредет за их толпою.

Вот слепнет бал и всюду мрак... О нет!

То за собой насмешливые маски

влекут, глумясь, искусственный скелет,

предвосхищая ужас злой развязки.

МЕНУЭТ

Ш. Д'Ориаса

Среди наследий прошлых лет

с мелькнувшим их очарованьем

люблю старинный менуэт

с его умильным замираньем.

Ах, в те веселые века

труднее не было науки,

чем ножки взмах, стук каблучка

в лад под размеренные звуки!