Аргентина - [791]

Прежде чем постучать в нужную дверь он в очередной раз оглянулся. Все тихо, все спокойно… Повернул медную дверную ручку, порог переступил.

– Ганс! Это я…

Не договорил – пол, внезапно превратившись в гладкий каток, накренился, подошвы заскользили, не находя опоры, и Локи, сын Фарбаути и Лаувейи, покатился вниз по бесконечному черному склону. Воздух застыл в горле, в глазах потемнело, и он успел почувствовать, как склон превращается в пропасть, прежде чем мир исчез.

– А?!

Сначала он почувствовал толчок – чей-то не слишком вежливый кулак угодил между ребер. Потом его снова толкнули. Локи чуть не взвыл, когда чувствительное место уткнулось в холодный твердый камень. Что-то громко зазвенело под самым носом, и он наконец-то сумел открыть глаза.

…Неровный свет факелов, сводчатый закопченный потолок, стены, выложенные диким камнем – и тяжелые железные браслеты на запястьях. Цепи тянулись к врезанному в стену ржавому крюку. А слева и справа, густой толпой, теснились бедолаги в полосатых каторжных робах. Не сотня, не две, много больше.

– Смирно сиди!

Локи покорно кивнул, решив, что для начала неплохо. Глаза видят, слышат уши, а что дыхания нет, и сердце не бьется, не беда, перетерпеть можно.

– За какие грехи, новенький? – страшная небритая рожа кривила в ухмылке щербатый рот. Того и гляди, за нос укусит.

– Безвинно страдаю! – возопил Локи, для убедительности цепями прозвенев. – Как есть, безвинно! Невиноватый ни в чем! Оговорили, оклеветали!..

– Так всем и говори, – одобрила рожа. – Дольше на жопе просидишь. Все-таки не в котле и не на сковородке.

Локи хотел уточнить (дольше – это сколько?), но не успел. «Полосатые» соседи дружно переглянулись, и грянула, сотрясая каменный свод, удалая бесшабашная песня.

Конвоир да баланда, кандалы да кирка,

А помрешь – ну и ладно, отпоют дурака,

В штольне трудишься раком, как у мамки внутрях,

А потом до барака при шести козырях!

Фарта нет,

Жизнь сломала мне хребет:

Мирлацванциг, троммельбаух,

Унтервельт рибон рибет…

Локи и сам принялся подпевать, попутно соображая, что песня-то непростой оказалась. Вот где ее, оказывается, поют-выводят! Самое время испугаться, но, вероятно, Страх умер вместе с ним, а сюда бедолагу не взяли. Зато любопытство никуда не делось. Не в котле и не на сковороде – уже хорошо. А, может, еще лучше будет?

Полюбил я девчонку – один зад, две ноги,

Изменила девчонка, загуляла с другим,

Взял я стерву за сраку да в могилу запряг,

А потом до барака при шести козырях!

Эх, мирлацванциг, троммельбаух! Локи, привстав, окинул взглядом освещенное факелами подземелье. Серьезный народ собрался! Все в «железе», кто по рукам и ногам, кто и при поясной цепи, а у некоторых железо на лбу и на щеках отпечатано. Не зря жизнь прожили!

Мы с дружком гулевали на дороге большой,

Глянул я на привале – ни гроша за душой,

Снес дружка я к оврагу, прикопал хладный прах,

А потом до барака при шести козырях!

Фарта нет,

Жизнь сломала мне хребет:

Мирлацванциг, троммельбаух,

Унтервельт рибон рибет…

Потом хор поутих, соседи принялись с шумом чесаться, а все та же рожа вновь приблизилась, но уже к левому уху. Локи замер. Сейчас точно отгрызет.

– Мне говорили, и тебе скажу. Тут все, у кого случай непростой, для особого трибунала. Остальных сразу к Миносу – и головой в котел. А мы все в отказе, без вины, значит, в кандалы кованы. Ты и в трибунале все отрицай, главное, чтобы духу хватило. Признаешься – сразу в свой круг улетишь, даже пискнуть не успеешь. Понял, страдалец?

Локи кивнул. Чего уж тут не понять? Лучше в отказе, жопой на камнях, чем все те ужасы, что пасторы обещают. А духа хватит, даром что дышать не велено. Знать ничего не знаю, ведать не ведаю, оболгали, силком признание выбили!..

А если про Новый форт спросят? Про Горгау, про подземелье со снарядами? Пулемет, что он в танк затащил – тоже грех? С одной стороны – против власти предержащей, которая известно от Кого, с другой – вроде как за други своя. Хотел уточнить, но поостерегся. Здесь не районный комиссариат, а сама Мать-Тюрьма. А какая первая тюремная заповедь? Не верь, не бойся, не проси!

Верить некому, бояться поздно, просить же он и сам не станет. Бесполезно!

Тем временем соседи, поскребя по грешным телесам ногтями, вновь переглянулись.

И – раз!

Я ходил на корвете, был лихим морячком,

Вижу, кок Donnerwetter что-то трется бочком,

Лезет, гад, под рубаху, ну и сгинул в морях –

Мне же путь до барака при шести козырях!

Локи включился в общий хор, благо слова сами приходили на ум. Горели факелы, ревели луженые глотки, звенели цепи в лад, и тот, кто когда-то был Хорстом Локенштейном, рассудил, что и здесь повезло. В горних эмпиреях, где праведники маются, таких песен точно не услышишь.

Конвоир да баланда, кандалы да кирка,

А помрешь – ну и славно, в рай возьмут паренька,

Будешь ангелом крякать, если с глоткой напряг,

И бегом до барака при шести козырях!

Эх, тот свет,

Даже тут мне фарта нет:

Мирлацванциг, троммельбаух,

Унтервельт рибон рибет…

3

Последним, что успела увидеть Мод, была яркая вспышка перед глазами. В коридор, где она помогала делать перевязку, ворвались люди в темных комбинезонах, ударили выстрелы, врач, по-здешнему «medicus», беззвучно осел на пол. Она еще успела подумать, что это неправильно, они же почти победили!..