Арестованные рукописи - [11]

— Тебе-то зачем? — удивился Толик.

— Понадобилось.

В курилке они были одни. Смущенные тени, шмыгавшие в дамскую комнату не мешали. Посетители мужской комнаты не задерживались. Случалось, кто-нибудь зажигал сигарету. После двух-трех затяжек мял и уходил.

— Не будет тебе здесь жизни, батенька. Надо улепетывать, — говорил Толик. Леонид Павлович жег сигарету за сигаретой. Пепел оседал на брюки. Положение казалось нe таким уж безысходным, он ждал, что скажет, что посоветует Толик.

— Бросай все и уезжай в Кардонвиль.

— Кому я там нужен: ни языка, ни ремесла, — с надеждой упрямится Леонид Павлович.

— Это наживное. Учи язык.

Леонид Павлович оглядел скромный костюмчик Толика, фланелевую рубашку в застиранную клеточку. Толик упорно долбил кордонвильский язык и откладывал деньги. Леонид Павлович догадливо поинтересовался:

— А сам-то как?

— Да так же, — загадочно улыбнулся Толик.

Да, это был выход. К черту Шелапутин со всеми его продажными курьезами! Свет большой. И, слава богу, есть еще место для объективной причины. Есть место, где можно дать честный творческий бой. Леонид Павлович воодушевился. Была не была. Терять нечего. Но шевелился еще маленький червячок сомнения.

— С чем туда сунешься? Ведь все чужое.

— Что роднее — сам решай. И запомни, как сказано: «И не сообразуйтеся веку своему, но преобразуйтеся обновлением ума вашего».

Взбодрился Леонид Павлович. Беспокоило лишь чувство беспомощности в чужом городе. Ведь и так могло получиться: ни жизни, ни работы там. Лишний рот — везде лишний. Как подстраховаться? Кто защитит? «Женщина!» — осенило Леонида Павловича. Кто же еще, если не многоопытная кардонвильская возлюбленная? И так все здорово получалось в уме, так ловко увязывались концы с концами, что Леонид Павлович решил не медлить. Есть такой хороший человек — Василий. Он поможет. Василий всегда поможет. Кому крышка или беда какая, кому надо чего-нибудь — идут к Василию. Ничего для себя — все людям. Редкий человек Василий, и Леонид Павлович вспомнил о нем очень кстати.

Зима стояла нынче хлипкая, нервная. То приударит — хоть шапку на бороде завязывай, то развезет — и снег чернеет в последних судорогах. Сегодня таяло. Торжествующее солнце добивало зиму по углам и норам. Весна ломилась в Шелапутин, и Леонид Павлович приветствовал ее трелью. «Фью-фью!» — заливался он птахой, виртуозно огибая края бесконечных луж. Он то ропился. «Нет, Василий, не заменим», — сладко жмурился Леонид Павлович. «Кардонвилечку? Почему одну? Ха-ха! Хочешь десять — на выбор? Ну есть, понял, старик. Такая аспиранточка имеется — зубами оторвет», — в этом весь Василий. Ничего невозможного. Лужи набрасывались на Леонида Павловича. По спине стекали шоколадные узоры. Но ничто сейчас не остановит взорлившего кабальеро. Он торопился. На вечер назначены какие-то именины. Будет кардонвилька. И будет решена его участь. А надо еще поспеть к Сане. К милому его сердцу Сане, которого он не видел сто лет.

Саня сидел на острие двух ножей в обычной своей позе: ноги на шее. Глаза остекленели. С большого пальца — трудно было понять какой ноги, — на Леонида Павловича уставился, шевеля усами, желтый таракан. Леонид Павлович топнул, и таракан юркнул в сложный узел, сплетенный из саниных конечностей. «Ну дает!» — не удержался Леонид Павлович. Кто его изумил: Саня или таракан — понять было трудно. Вряд ли Саня. К этому йогу он давно привык, и когда заставал его на голове или в такой вот позе — уходил в другую комнату. Тревожить было нельзя. Леонид Павлович взял две пятилитровые банки и пошел за пивом. Вернулся тяжело кряхтя. Из кармана пальто торчал «огнетушитель» — портвейн № 13. Саня, уже одетый, встретил его мягкой улыбкой.

— Кончил выёгиваться? — шутил Леонид Павлович, гремя банками.

— Когда ты-то начнешь? — парировал Саня. Он выпростал карман Леонида Павловича. У горла «огнетушителя» сверкнул нож: «Bскрыть пакет генерального штаба», — приказал Саня и самолично привел свой приказ в исполнение.

Любил Леонид Павлович Саню. За силу духа. За самообладание. Знал за ним только две слабости: вино и теща. Теща часто наезжала к ним, жила подолгу. Это значит, что дома Саню почти не видели. Друг и большой знаток непризнанных гениев, он особенно выделял художников. Мастерская одного из них, когда тот стал признанным и получил другую мастерскую — в центре, временно отошла к Сане. Жил он нa переводах с кардонвильского.

— Чё не закусываешь? — пододвинул Леонид Павлович плавленный сырок с хрустящим хлебцем. Саня покачал головой:

— Пост.

Да, Саня был настоящим йогом. Два раза в месяц — перед авансом и получкой — он регулярно голодал. И еще — две недели в году: вторую половину отпуска. Извлекал двойную выгоду: креп духом и телом, а заодно сводил короткие концы с концами.

— Я, Саня, в Кардонвиль собрался, — признался после второго стакана Леонид Павлович.

— У тебя, брат, с пищеварением плохо.

Саня всегда ставил только один диагноз и никогда не ошибался. От всех болезней выписывал один рецепт: «Голодай и пей кипяченую воду». Ни чай, ни, боже упаси, молоко или кофе — только воду. Лекарств не признавал и другим не советовал. Раз не повезло ему с одной нездоровой женщиной, Саня ничуть не смутился. Десять дней без единой крошки, одна вода — и стал, как новенький. Почему другие не голодают? Отчего люди такие бестолочи? Этого Саня понять не мог. И корил Леонида Павловича жестоко.