Арена XX - [35]

До прослушивания оставалось еще добрых два часа. Поймал себя на том, что мысленно произнес это по-немецки: «нох цвай гуте штунде». Какой у них язык, испанский? Португальский? Хорхе Тикмеяну… Маргоша говорит по-французски, а он знает только: «Сюр ле пон д’Авиньон он и дансе, он и дансе». Для еврея немецкий язык – язык доверия. За немецким ты как за каменной стеной.

Он зашел позавтракать, не спеша выпил бокал местного пива. Представил себе, как, разувшись, растянется на кушетке. Он ездит первым классом. Кондукторы благожелательны, но без подобострастия, без этого «чайку-с?».

Давыд Федорович отсчитал причитающееся с него, оставив сверх того гривенник, и снова посмотрел на часы: до прослушивания оставалось чуть больше часу, до ближайшего берлинского поезда чуть меньше. Только перейти через Эспланаду, и вокзал. До Музикферайна четверть часа ходу – куда он потащится?

Был мартовский день, по-весеннему синий и ветреный и по-гамбургски морской. В Петербурге такие бывают в конце апреля (он все еще мыслил по старому стилю). Стоя на перекрестке, Давыд Федорович ждал, когда остановится поток движущихся по Эспланаде автомашин. Со вздохом посмотрел на небо (преподаватель: «Ашер, на потолке не написано») и увидел, высоко-высоко, плывущий крестик аэроплана («Считай, она улетела на том аэроплане» – новый прусский министр полиции в войну тоже был пилотом). Регулировщик поднял руку, но Давыд Федорович, вместо того чтобы перейти со всеми, повернулся и пошел дальше.

Он совершенно не волновался, вернее, единственное, что его волновало – то что этот Хорхе Тикмеяну не знает немецкого. Поэтому, когда тот заговорил с ним по-русски – Боже, что случилось с Давыдом Федоровичем!

– Я говорю на всех языках, – сеньор Тикмеяну стал скороговоркой перечислять: – По-русски, по-французски, по-испански, по-румынски.

– Я, к сожалению, говорю только по-немецки.

– Научитесь. Как говорится, где наша не пропадала.

Давыд Федорович подошел к «бехштейну».

– Я приготовил небольшую программу.

– Вы желаете что-нибудь исполнить? Я признаюсь честно: Фриц Буш понимает в этом лучше меня. У нас было еще несколько предложений, но он сразу сказал, что хочет вас.

– Но… он же в Дрездене.

– Он был в Дрездене. Со следующего сезона он у нас. Мы в южном полушарии, у нас сезон заканчивается перед Рождеством. Вы, если хотите, можете приступить раньше. Сколько времени вам надо на переезд? – и Тикмеяну открыл молнию на плоском портфеле, из тех, что носят под мышкой, как делопроизводитель – папку.

– Контракт, правда, по-испански. Кот в мешке… ха-ха-ха!

Все произошло столь молниеносно и выглядело так несолидно, что походило на жульничество. И тем не менее на улицу Давыд Федорович вышел, имея на руках договор, причем в двух экземплярах, копия предназначалась в аргентинское консульство.

Какой-то человек на мосту через Альстер, прислонясь к парапету, играл на гармони заунывные русские вальсы. Давыд Федорович величественно прошествовал мимо, но затем вернулся и кинул в шапку монету – ведь никогда больше не окажется в этом городе, на этом месте.

Ни от чего не зарекайся. Спустя месяц он приехал сюда – играть в шараду. Называлась она: «Последние слова великой русской прозы, или Что спрятал матрос?»

Кто угадал? Вы? Пожалуйста.

– Там, перед нами, где прерывчатый ряд домов отделял нас от гавани и где взгляд встречали всякие сорта камуфляжа, как, например, голубые и розовые сорочки, пляшущие на веревке, или дамский велосипед, почему-то делящий с полосатою кошкой чугунный балкончик, – можно было разглядеть среди хаоса косых и прямых углов выраставшие из-за белья великолепные трубы парохода, несомненные и неотъемлемые, вроде того, как на загадочных картинках, где все нарочно спутано («Найдите, что Спрятал Матрос»), однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда.

Часть вторая После подвига

Писателю! убей ребенка.

Сия заповедь врачевателю нравов, оскудевшему сюжетами, мне где-то встречалась, со ссылкой на Рёскина. Столетиями «сложены дрожащие ручонки». Не просыхает детская слезинка. А ежели к этому да родительское чувство… Не целясь, поражаешь мишень – «Мишаню», который для папы с мамой всегда будет «Мишаней», мишенью их сердца. Без различия возраста. Необязательны «дрожащие ручонки» – может быть гимназистом, семинаристом, студентом. Сюжет «Стариков-родителей на могиле сына» в своем тротиловом эквиваленте равен взрыву Вселенной:

Сколько дёночек, сыночек, нам с тобой в разлуке жить,

Столько раз твою могилку суждено нам навестить.

В первой, только что завершившейся части я играл в жмурки с неуловимым – ловил лишь воздух. Зато это был воздух русского Берлина. Тот, с кем я играл в жмурки, он-то и хоронил как раз не детей в смысле «детей», он хоронил «сыновей».

Как будто я это он, и он хоронит меня (цитата). Яша Чернышевский с запекшейся на виске кровью. Слепцов-младший, чья душа переселилась в бабочку. Сын Евгении Исааковны, которая еще не знает о его смерти. Усатый бейсболист – его фото в траурной рамке на пожелтевшей газетной вырезке вам показывает брызжущий слюной парикмахер. Тексты с привидениями. Даже не «как будто я это он, и он хоронит меня», – пытка поизощренней будет. Это не я ставлю себя на его место – это я ставлю его на мое место, когда мне сказали, что он заслонил собой Милюкова.