Арена XX - [27]

Часы показывали без одной минуты десять.

– Ой! Уже десять! Быстро наливайте… чуть новый год не прошляпили, – закричала Лилия Давыдовна.

«Совсем как маленькая», – подумал Давыд Федорович.

Они тоже жили, под собою не чуя страны – хоть и иначе. («Не касаясь чужой земли, в полувершке над нею обретаются привидения – в своем бывшем настоящем. И наблюдают они в параллельном времени свои праздники».)

– А вам не кажется, Андрей Акимович, – попытался снова продеть в ушко нить прерванного разговора Давыд Федорович: речь шла о фашистах, – не так страшен черт, как его малюют?

– Как его малявки, – сказал кто-то рефлекторно, и Давыд Федорович услышал в этом одобрение.

– Вот именно,

Но Трояновский-Величко не подставил ушко – продеть нить. Больно тема… с одной стороны, щекотливая, конечно: даже в трусиках это слово выглядит неприлично. Настоящий русский интеллигент, Трояновский-Величко даже «еврей» постеснялся употребить. Он еще не понял: «еврей» является эвфемизмом слова «жид» или его синонимом. Еще, не дай Бог, припишут ему… Но это с одной стороны. А с другой стороны, по анекдоту: «Жиды есть, а слова нет».

Слово это носилось в воздухе. Оно всегда так или иначе носилось в воздухе, и лично Давыд Федорович для себя ничего непривычного не обонял. В «Комише опер» марамоев не сочтешь… А Буш, который на Рождество привозил из Дрездена «Виндзорских насмешниц» – а Ян Кипура пел… А поработаешь с Блехом, сам станешь антисемитом.

– Все-таки хочется думать, что за погромом в «Руле» стоят коммунисты, – сказал Берг, одна из малявок черта.

Трояновский-Величко поднял на него взгляд своих огромных васильковых глаз, по-актерски не стареющих, горящих – не смалодушничай он тогда, горели б они сегодня на московских подмостках. Это все Васильевский: русская киностудия в Берлине… патати-патата… Сам сгинул и других погубил. Расхаживай под старость лет в чьих-то обносках. И пестуй таких вот. Театральная студия русского юношества… Чем-то Берг его ужасно раздражал.

– Почему вам так хочется думать, молодой человек?

– Мне – нет. Давыд Федорович хочет, чтобы это были коммунисты. А я согласен с вами. Незачем на них всех собак вешать. Достаточно и того, что мы по их милости тысяча девятьсот тридцать третий год встречаем в Берлине.

Нельзя сказать, что от невольной антипатии до невольной симпатии один шаг, но сколько бы их ни было, для скорохода это расстояние нипочем.

– Боюсь, Давыд Федорович, ваш протеже заслуживает того, чтоб вы ему протежировали. Боюсь, боюсь…

– Правильное слово сказали. Бойся, Дэвка, своих протеже, – подал голос Урываев. Он был пьян, от таких отворачиваются, но без них не считается, не засчитывается застолье. Маргарита Сауловна вынуждена с этим мириться.

– Георгий Леонидович, так что же с выставкой? Где? Когда?

– В «Кюнстлерхалле», в мае.

– Вы шутите! В «Кюнстлерхалле»! Лилечка, ты слышала – в «Кюнстлерхалле»! Русский художник, эмигрант. Вы выставите свое «Хомо», да? Расскажите подробней.

– А нечего рассказывать…

И рассказал. Восьмого мая открывается грандиозная выставка «Мир после войны». Спортивные состязания выражают динамику сегодняшней жизни – с ее чувством физической радости через осознание своей силы, с ее жжжосткостью (любимое слово, в которое въезжаем сразу на трех «жжжо»).

Кончик его уса был чуть-чуть в майонезе – безотчетно хотелось, чтобы он вытер рот салфеткой (как, бывает, хочется, чтобы кто-то вытер уголок глаза), а то чуть-чуть неприятно – также и слушать, не только смотреть.

«Культ ювенальности, культ современности, was noch?[16]» Николай Иванович прислушивался.

– Я буду представлен пятью работами: «Вратарь», «Поверх барьеров», «Тур де Франс с высоты птичьего полета», «Нокаут» и «Ветер в лицо». Летом состоялась олимпиада в Лос-Анджелесе, следующая в Берлине.

– На роль чемпионки мира Брунгильды Фриц Ланг пригласит нашу талантливую соотечественницу, – сказал Николай Иванович.

Но Давыд Федорович «наступил на ногу»:

– Когда еще это будет, в тридцать шестом. Дожить надо.

Гостей было, как на Маланьиных поминках. И все же остановим взгляд на каждом. По-дилетантски нарисуем каждый волосок, вместо того чтобы парой умелых мазков создать видимость шевелюры. Ближе к кухне, с краю, Маргарита Сауловна. Ошуюю хозяйки (наш мысленный взор движется влево) Зинаида Адольфовна Кружицкая, для Маргариты Сауловны – Зиночка Наппель, недавно овдовела… Случайная встреча на Кудам, обнялись, расцеловались, расплакались. Грустная история. Как с Урываевым. Рядом с нею Колобовы, у Колобова золотые руки – если что починить, только к нему. Шахматист Переверзев со спутницей жизни Тамарой Шатоевной, очень белокожей с узко посаженными черными глазами брюнеткой. Некто Дембо, такой деликатный, как будто и не из Харькова вовсе, родной брат известного в Берлине кардиолога. Горевичи (через «о»): Фрол Козьмич, ветеринар, на девять лет моложе своей благоверной, которую еще год назад «своею» считал вздорный пожилой человек с тяжелым и прямым взглядом, таким же, как его палка, – с ним Дарья Аркадьевна бывала у Ашеров прежде. Далее – Фанечка Львовна (ее иначе никто не называл), дочь повешенного народовольца Льва Нестеренко – отсюда слабость к красному цвету, выражавшаяся в том, что мыла хной волосы, которые потом полыхали мировым пожаром, а в остальном веселая девица пятидесяти лет, с бюстом, как кафедра, чему под стать и все остальное. К своему запудренному соседу она обращалась: «Красная Пашечка». С Пашечки Смурова начинался молодежный отрезок стола: сидели на доске, как птички на жердочке. До недавних пор и Георгий Леонидович, благодаря Васеньке, втискивался сюда с видом второгодника. Впрочем, когда он выбыл из молодежной лиги, просторней не стало. Коля Минаев – «посол Царя Египта» – теснил Нюру Мазо, жившую в одном пансионе с Розалией Фелициановной. Мазо и привела когда-то Кошмарик к Ашерам, предупредив Лилечку: «Она очень некрасивая, но очень умная». Другим боком Нюра Мазо граничила с Марусей Гореславлевой, умевшей петь, аккомпанируя себе на гитаре, и тайно горевавшей, что у Ашеров по этой части беруфсфербот, а так бы она спела: