Арена XX - [157]

– Что ты здесь делаешь?

– Жду тебя.

Это был майор, я отложил книжку.

– Гуревич Юлий, два два один семь семь один два. Двести сорок второй танковый полк, штабная рота.

Когда-то мне велели запомнить свой номер. «Гипертрофированное чувство ответственности» приняло это к сведению. И по сей день, разбуди меня среди ночи, мой язык воспроизведет его фонетически, на иврите, в обход моего русского сознания. Это как по зигзагу, вычерчиваемому пальцем, помнить номер телефона. Что он у меня теперь сменился, узнают лишь в одном случае. В переводе с иврита это звучит так:

Я повторяю: «“Медь” в квадрат двенадцать!»

Немного – пять… ну, три минуты «меди»

в квадрат двенадцать… по дороге к «Габриэле»!

…туда, где догорает «Габриэла».

Кто ляжет и заснет в дороге к «Габриэле»?

Кто будет двигаться по гребню силуэтом?

Неуязвимый, словно ангел,

как ангел, продолжающий подъем, и только

просящий «золота» – прикрытья до вершины.

Еще немного, и вдали отсюда

Зарыдают[131].

– Ты в порядке?

– Как видишь.

На этом закончилась моя робинзонада, а с нею и участие в боевых действиях.

Два дня я провалялся в госпитале, где со мной «работал психолог».

– Я категорически не хочу, чтоб об этом знали мои родители и моя жена. Ясно? У моего отца больное сердце.

Психолог выслушала меня, все записала.

– И еще, – попросил я, – можешь сделать так, чтоб меня перевели в другое место? А то каждый будет расспрашивать. И про Свисо Голани.

Так я попал в один из бездонных армейских лагерей за Беэр-Шевой. На фоне лунного пейзажа Негева он мог пробудить интерес к научной фантастике. Или – отвращение. В самодеятельном музейчике среди прочего имелась башня, снятая с Т-54 – с отверстием сбоку. В отличие от рубленых угловатых «паттонов», у нее овальные черты, женственный русский дизайн. «Маленькая дырочка в башне – это как пуля в висок, – объясняет мне тамошний Шломо. – Внутри всё по стенкам».

В «домашней коллекции» было несколько танков и броневиков, начиная от ровесников моего «чехи» и кончая забракованным по какой-то причине «паттоном». («Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал».) Прямой козырек над гусеницей я приспособил под конторку, стоя за которой писал. Кругом ни души, никто не лез с глупостями, как в кантине, где включен телевизор, орет полсотни глоток и за столиком, видя что я что-то пишу, каждый считает своим долгом поинтересоваться: «Что ты учишь?» Что человек может просто сочинять, им в голову не приходит, как не приходит в голову, что можно «игрой на свадьбах» зарабатывать себе на жизнь – а другого приложения у моей профессии в их представлении не существовало, и не рассказывайте им сказки.

Слава Богу! Здоровая нация.

Добраться до Иерусалима можно было за те же три-четыре-пять часов, что и с Голан. По существу, ничего не изменилось. В мае я испросил себе месячный отпуск – «Наш полк стоял в местечке N». И далее см. предыдущую главку, про Исачка. (Ах да, Свисо… Как и многих, его опознали по фотографии и через несколько месяцев обменяли по курсу – не помню, какой он был тогда, один к двадцати?)

Финал

Как нельзя перестать быть евреем (равно как и стать им), так же нельзя перестать быть солдатом ЦАХАЛа. Еще много раз по сорок дней в году мне придется носить зеленую робу резервиста. В последний раз в Бейт-Шаане, уже перед самым нашим отъездом… переездом – называйте как хотите. На иврите это зовется обидным словом «ерида» – «схождение». Даже не предательство – горше: «Ты уже стоял среди избранных на горе Сион, так что же ты…»

На шоссе меня подобрала «субару», долгие годы единственная из японских машин, ездившая по дорогам Израиля. В машине играло радио. Сколько раз слышал я это выражение: «Руци, Шмулик» («Беги, Шмулик»), но не понимал, почему в женском роде, почему не «руц»? Оказалось, это песенка. И вовсе не «Беги, Шмулик». В ней поется: «Беги, Шмулик ждет тебя». (Прямо как в «Песни песней»: «Беги, будь подобна серне на расселинах гор».)

Сочетание автомата М-16 с альтовым футляром всегда вызывало интерес: кто я, что я. Мы разговорились, женщина за рулем рассказала мне свою историю. Она родилась во время войны в Польше. Ее подбросили ксендзу, это было в селе Стрихарж. Она росла в приюте при монастыре, пока родители, чудом спасшиеся, ее не разыскали. Ее зовут Веред[132].

Что ни говори, переживание сильное. Борхес пишет: «Если слова в сновидении ясны и отчетливы, а говорящего не видно, значит произносил их Бог» (Х.-Л. Борхес, «Тайное чудо»). С той же борхесовской интонацией я хочу сказать: «Если герои твоего романа затем являются тебе наяву, значит твой труд угоден Богу».

Но сильнейшее потрясение мне еще предстояло – спустя несколько лет, уже в Германии. Почему мы поселились именно в ней? Потому что в Германии, по словам Набокова, хорошо конопатят окна. Потому что судить нас будут по делам нашим, я же бездеятелен, живя в мире, с которым, как две параллельные прямые, не пересекаюсь. Потому что в Германии, даже чтобы хорошо зарабатывать, мне не нужно «играть на свадьбах». Потому что «Дар» писался в Берлине. Мало?

Есть вещи, которые рука не поднимается выбросить. Выяснилось, что моя жена долго берегла цепочку – мой «смертный медальон», выражаясь языком сорок первого года. А выяснилось это при следующих обстоятельствах. Исачок, ходивший тогда в еврейскую школу на Вальдорфштрассе, не упускал случая похвастаться тем, что его отец – израильский солдат. Даже поздней, среди немецких сверстников, это считалось cool – армия, состоящая из одних Рембо. В один прекрасный день любознательному Исачку, рывшемуся в мамином бюро, на глаза попалась сия сомнительная реликвия. Узнав, что означает ладанка цвета хаки, Исачок повесил ее на шею и так отправился в школу.