Арена XX - [153]
– Туда!
За горкой начинался долгий спуск примерно под углом в сорок пять градусов. По каменистому склону стояли давно уже нежилые цементные коробчонки, большинство без крыш. На дне лощины что-то жиденько произрастало, какие-то сухие стволы. Я подумал, что рацию лучше было бы прихватить. Вниз тащить – не наверх.
– Берем «моторолу». А винтовка?
Вооруженным Свисо чувствовал себя в большей опасности, чем безоружным. Я повесил на себя и его «чехи». Бросать оружие не годится. Флаг – гори он огнем. Тору «спасал бы из огня». Всякую «мысль изреченную» спасал бы, почему и сунул в карман злосчастного Чиано: чужая книжка, обещал из дому не выносить.
Спускаясь, я оступился синхронно с разрывом снаряда неподалеку и обвешанный ружьями покатился вниз наперегонки с рацией, которую Свисо выпустил из рук, вообразив, что меня убило. Ни мне, ни рации ничего не сделалось, хотя десятиметровка стилем «голова – ноги» – этак и правда могло убить.
Новый взрыв был таким оглушительным, что на мгновение сменился глухонемой хроникой времен Первой мировой. Я укрылся за тем, что в прошлом было человеческим жильем.
Это был танковый огонь. Они дали пару залпов в нашу сторону, справедливо считая, что большего мы не заслуживаем. Огонь мог вестись с расстояния достаточно близкого, но отбиваться от стада, съезжать на своих гусеницах, чтобы снова взъезжать, ни один из них не будет. Не в их обычае. Здесь мы в сравнительной безопасности. Для танков важно не сбавлять скорость, ну а девушки – а девушки потом.
Я осторожно выглянул наружу: что с другой девушкой? Свисо оказался гораздо ближе, чем я думал: у самой стенки, служившей мне прикрытием. Он лежал на боку в положении эмбриона, зажав голову локтями. Я растолкал его.
– Ты жив?
У него были белые остановившиеся глаза, таких у живых людей я еще не видел.
– Ну хватит. Включи «моторолу»… как ты радио включаешь?
Он смотрел на меня остекленевшим взглядом, и я подумал: а живой ли он? Бить по лицу я не решился. Отстегнул фляжку и стал вливать воду ему в рот, сдавив ноздри, пока он не закашлялся и не вырвался.
– Что ты лежишь, вставай.
– Я не хочу, отстань.
– Хочешь, чтоб тебе сурим зайн отрезали? – воспользовался носком башмака взамен указки. – Как ты включал радио?
Наконец Свисо повернул рычажок, передавали позывные для резервистов. Голос диктора монотонно читал: «Сны – явь», «Дождь – радуга», «Культура – прогресс», «Счастье – музыка», «Дом – семья».
Я снял трубку в попытке соединиться с кем-нибудь. Я делал это впервые в жизни, вроде все правильно. Нажимаешь – говоришь, отпускаешь – слушаешь. Послышался чей-то голос, но он почему-то звал Рахель: «Рахель, где ты? «Рахель, ты меня слышишь?». И треск.
Сидеть и ждать? Еда, канистра с питьевой водой – все наверху. Придется лезть наверх, когда стемнеет. На гусенице живота. Все упиралось в одно: когда их разобьют? Что рискованней: переждать здесь или ночью выбираться самим? Дорогу я знал, каждый день развожу лед, газ, провизию. Если по старинке, то я маркитант. Связаться бы со Шломо, у него на все есть ответ.
Стало не то что тише, но тембр звука изменился, я бы даже сказал, регистр сменился на более глухой. (Либо это я оглох, тридцатилетнюю оркестровую норму выполнил за пять минут.) Должно быть передовые силы орды ушли вперед, на очереди кибитки: бронетранспортеры, грузовики с пехотой, тягачи. Не видно и не слышно «МиГов», проносящихся на бреющем полете. Неужто их всех сбили? Выползти бы из этой ямы, посмотреть, что творится. Нос высунешь, а тебя заметят. И еще: когда ползешь по-пластунски, затылок заломит так, что одно спасение – выпрямиться. Однажды нас учили ползти, подтягиваясь на локтях, поперек которых лежала винтовка. Мне стало так худо, что я встал «под пулями» – больше ползать меня уже не заставляли.
– Свисо, включи-ка снова.
«…Король Хуссейн предупрежден о возможных последствиях вступления Иордании в войну…» Война. В тот раз их уничтожили в первые же часы. На что они рассчитывают? Как вообще это могло произойти? «Правительство Израиля потребовало срочного созыва Совета безопасности…» Пропустил начало. Для меня главное сирийцы. Сейчас снова передадут.
На хриплое прерывистое кряканье ответил Свисо – я был «в сторонке», пока подбежал…
– Что? Что тебе сказали?
Он тупо на меня уставился. Мы должны сдаваться. Наши имена и личные номера переданы в Красный крест. (Мое стихийное, наверное, русское суеверие восставало против пластинки в зеленом чехольчике, висевшей на груди: «Гуревич Юлий 2217712» – перфорация – и снова то же самое. Будь моя воля, сорвал бы и выбросил эту подначку смерти, но две вещи проверялись неукоснительно: вода во фляжке и алюминиевое мининадгробье.)
– Надо взять белую тряпку, сперва ею помахать, высунуться и снова спрятаться. Так несколько раз.
Он говорил больше для себя, чем для меня. На словах все выглядело не страшно. Установленный порядок, убитая дорожка. Возможность плена ему даже начала улыбаться.
– Где взять белую тряпку?
– Оторви от флага, он там где-то валяется.
– А ты что, не пойдешь?
– Нет. И тебе не советую.
– Почему?
– Потому.
(«Лама?» – «Каха».)
Кажется, я начинал понимать. Хотели убедиться, что в «Маханэ Гилад» – никого. Со слов Шломо я знал, что в бункере хранится что-то, к чему приложила лапу нечистая сила, – заговоренные пули из «Фрейшица»
Герой романа «Обмененные головы» скрипач Иосиф Готлиб, попав в Германию, неожиданно для себя обнаруживает, что его дед, известный скрипач-виртуоз, не был расстрелян во время оккупации в Харькове, как считали его родные и близкие, а чудом выжил. Заинтригованный, Иосиф расследует эту историю.Леонид Гиршович (р. 1948) – музыкант и писатель, живет в Германии.
В новую книгу Леонида Гиршовича вошли повести, написанные в разные годы. Следуя за прихотливым пером автора, мы оказываемся то в суровой и фантасмагорической советской реальности образца семидесятых годов, то в Израиле среди выехавших из СССР эмигрантов, то в Испании вместе с ополченцами, превращенными в мнимых слепцов, а то в Париже, на Эйфелевой башне, с которой палестинские террористы, прикинувшиеся еврейскими ортодоксами, сбрасывают советских туристок, приехавших из забытого Богом промышленного городка… Гиршович не дает ответа на сложные вопросы, он лишь ставит вопросы перед читателями — в надежде, что каждый найдет свой собственный ответ.Леонид Гиршович (р.
Жанр путевых заметок – своего рода оптический тест. В описании разных людей одно и то же событие, место, город, страна нередко лишены общих примет. Угол зрения своей неповторимостью подобен отпечаткам пальцев или подвижной диафрагме глаза: позволяет безошибочно идентифицировать личность. «Мозаика малых дел» – дневник, который автор вел с 27 февраля по 23 апреля 2015 года, находясь в Париже, Петербурге, Москве. И увиденное им могло быть увидено только им – будь то памятник Иосифу Бродскому на бульваре Сен-Жермен, цветочный снегопад на Москворецком мосту или отличие московского таджика с метлой от питерского.
«Суббота навсегда» — веселая книга. Ее ужасы не выходят за рамки жанра «bloody theatre». А восторг жизни — жизни, обрученной мировой культуре, предстает истиной в той последней инстанции, «имя которой Имя»…Еще трудно определить место этой книги в будущей литературной иерархии. Роман словно рожден из себя самого, в русской литературе ему, пожалуй, нет аналогов — тем больше оснований прочить его на первые роли. Во всяком случае, внимание критики и читательский успех «Субботе навсегда» предсказать нетрудно.
1917 год. Палестина в составе Оттоманской империи охвачена пламенем Мировой войны. Турецкой полицией перехвачен почтовый голубь с донесением в каирскую штаб-квартиру генерала Алленби. Начинаются поиски британских агентов. Во главе разветвленной шпионской организации стоит Сарра Аронсон, «еврейская Мата Хари». Она считает себя реинкарнацией Сарры из Жолкева, жены Саббатая Цви, жившего в XVII веке каббалиста и мистика, который назвался Царем Иудейским и пообещал силою Тайного Имени низложить султана. В основу романа положены реальные исторические события.
Что значит обрести свою идентичность не по факту рождения, а в процессе долгой и непростой культурной эволюции? Что значит всегда быть «другим» – для общества, для культуры, для самого себя, наконец? В новой книге Леонида Гиршовича произведения разных жанров объединены темой еврейства – от карнавального обыгрывания сюжета Рождества в повести «Радуйся» до эссе об антисемитизме, процессах над нацистскими преступниками и о том, следует ли наказывать злодеев во имя справедливости. На страницах книги появляются святые и грешники, гонимые и гонители, гении и ничтожества, палачи и жертвы – каждый из них обретает в прозе и эссеистике автора языковую и человеческую индивидуальность.
Пьесы о любви, о последствиях войны, о невозможности чувств в обычной жизни, у которой несправедливые правила и нормы. В пьесах есть элементы мистики, в рассказах — фантастики. Противопоказано всем, кто любит смотреть телевизор. Только для любителей театра и слова.
Впервые в свободном доступе для скачивания настоящая книга правды о Комсомольске от советского писателя-пропагандиста Геннадия Хлебникова. «На пределе»! Документально-художественная повесть о Комсомольске в годы войны.
«Неконтролируемая мысль» — это сборник стихотворений и поэм о бытие, жизни и окружающем мире, содержащий в себе 51 поэтическое произведение. В каждом стихотворении заложена частица автора, которая очень точно передает состояние его души в момент написания конкретного стихотворения. Стихотворение — зеркало души, поэтому каждая его строка даёт читателю возможность понять душевное состояние поэта.
Рассказы в предлагаемом вниманию читателя сборнике освещают весьма актуальную сегодня тему межкультурной коммуникации в самых разных её аспектах: от особенностей любовно-романтических отношений между представителями различных культур до личных впечатлений автора от зарубежных встреч и поездок. А поскольку большинство текстов написано во время многочисленных и иногда весьма продолжительных перелётов автора, сборник так и называется «Полёт фантазии, фантазии в полёте».
Спасение духовности в человеке и обществе, сохранение нравственной памяти народа, без которой не может быть национального и просто человеческого достоинства, — главная идея романа уральской писательницы.
Перед вами грустная, а порой, даже ужасающая история воспоминаний автора о реалиях белоруской армии, в которой ему «посчастливилось» побывать. Сюжет представлен в виде коротких, отрывистых заметок, охватывающих год службы в рядах вооружённых сил Республики Беларусь. Драма о переживаниях, раздумьях и злоключениях человека, оказавшегося в агрессивно-экстремальной среде.
Новый роман Елены Катишонок продолжает дилогию «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки». В том же старом городе живут потомки Ивановых. Странным образом судьбы героев пересекаются в Старом Доме из романа «Когда уходит человек», и в настоящее властно и неизбежно вклинивается прошлое. Вторая мировая война глазами девушки-остарбайтера; жестокая борьба в науке, которую помнит чудак-литературовед; старая политическая игра, приводящая человека в сумасшедший дом… «Свет в окне» – роман о любви и горечи.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)