Ардаф - [46]

– Повелитель пойдёт сегодня во Дворец, чтобы голос его зазвучал в присутствии короля? – спросила она застенчиво.

– Конечно, Нифрата! – отвечал Лауреат, нежно приглаживая свои волосы. – Меня вызвали туда королевским приказом. Но что же с того, малышка? Ты ведь знаешь, это нормальное явление; королевский двор теряет всякую прелесть и красоту, когда Сах-Лума молчит.

– Гость моего повелителя пойдёт с ним? – мягко поинтересовалась Нифрата.

– Ах, несомненно! – и Сах-Лума улыбнулся Теосу. – Ты же будешь сопровождать меня на приёме короля, друг мой? Он примет тебя ради меня и, хотя по правде, его величество по большей части невежественен во всём, кроме искусства любви и ведения войны, тем не менее он не только король, но и человек, и ты найдёшь его гостеприимным и добродушным хозяином.

– Я пойду с тобой, Сах-Лума, куда угодно! – быстро отвечал Теос. – Ибо, следование за таким гидом доставит мне самое большое удовольствие.

Нифрата в задумчивости поглядела на него с каким-то печальным выражением в прекрасных глазах.

– Присутствие моего господина Сах-Лумы поистине приносит радость! – сказала она мягко и с дрожью в голосе. – Но радость эта слишком сладкая и краткая, ибо, когда он уходит, никто не может заполнить оставшейся пустоты!

Она замолчала; пристальный взгляд Сах-Лумы покоился на ней, полунежный-полунасмешливый свет струился из-под тени его длинных, шёлковых, чёрных ресниц; она поймала его взгляд, и слабая дрожь пробежала по её хрупкой фигурке; она прижала одну руку к сердцу и продолжала более спокойным и ровным тоном:

– Мой повелитель, быть может, не слышал об утренних волнениях в городе? Взбунтовавшаяся чернь на рыночной площади, нелепые слова пророка Хосрулы? Неожиданные аресты и заключение в темницу многих людей, и последовавший гнев короля?

– О боги, нет! – ответил Сах-Лума, легкомысленно зевая и устраивая голову поудобнее на подушках. – И меня не заботит волнение черни, которая не может контролировать себя, но при этом противится всякому руководству. Аресты? Заключения? Это не редкость, но почему, во имя священного Покрова, не арестуют они и не посадят в темницу истинных возмутителей спокойствия – колдунов и философов, чьи уличные выступления просачиваются в умы недовольных, призывая их к бесполезному бешенству и беспорядкам? Почему вместо всех прочих не схватят они Хосрулу – истинного безумца – за все долгие годы его притворного мудрствования? Не он ли обличал веру Нагая и предсказывал разрушение города бессчётное множество раз? И не все ли мы смертельно устали от его высокопарных речей? Если бы король считал важным делом защиту поэтов, то он уже давно замкнул бы этого бородатого пустобая в четырёх стенах донжона, где только крысы и пауки внимали бы его проповедям о приближающемся роке!

– Нет, но мой повелитель! – скромно отважилась проговорить Нифрата. – Король не смеет наложить рук на Хосрулу…

– Не смеет! – рассмеялся Сах-Лума, лениво протягивая руки и беря сочный нектарин из корзины рядом. – Милая Нифрата! Ты ограничиваешь власть короля? Равно как и накладываешь рамки на воображение поэта! Хосрулу могут любить и бояться лишь определённые суеверные глупцы, взирающие на безумца как на некое священное животное, но основное население Аль-Кириса – люди, составляющие кровь, кость и сухожилия города, – против перемен в религии, законах, традициях или обычаях. Но Хосрула стар, и то, что король терпит его причуды, есть лишь следствие уважения к возрасту и болезни, Нифрата, а не страха! Наш правитель не ведает страха.

– Хосрула предрекает ужасные вещи! – нерешительно пробормотала девушка. – Я часто думала о том, что, если они сбудутся…

– Ты пугливая голубка! – и Сах-Лума, поднявшись с кушетки, слегка поцеловал её в шею, тем самым вызывая нежный малиновый румянец, проступивший сквозь белизну её кожи. – Не думай больше о подобных глупостях, ты меня рассердишь. Какие-то догнивающие старики, подобные Хосруле, ещё будут нарушать спокойствие Аль-Кириса Великолепного! Клянусь богами, это полный абсурд! Не желаю больше слышать ни о черни, ни о бунтах, душа моя отвергает даже намёки на разногласия. Успокойся! Божественное спокойствие, нарушаемое лишь трепетанием крыльев мысли, парящей среди безоблачных небес фантазии! Лишь это одно есть центр средоточия всех моих желаний. И сегодня я понял, что даже ты, Нифрата, – здесь голос его стал обиженным, – несколько расстроила умиротворение моего ума этими глупыми разговорами о неприятном общественном окружении.

Он резко замолчал, и между его бровями появилась черта, отмечавшая раздражение и гнев. Нифрата, заметив его выражение, внезапно бросилась к его ногам и, подняв любящий взгляд, исполненный слёз, воскликнула:

– Мой повелитель! Прости меня! Поистине, тебе не следовало слышать о вражде и раздорах среди грубых мужланов! Я, бедная Нифрата, пожертвую жизнью, чтобы защитить тебя от малейшей тени зла! Голос её сорвался, она поцеловала его сандалии и рванулась прочь из комнаты.

Сах-Лума посмотрел ей вслед с нежностью и замешательством.

– Всегда она такая! – сказал он с притворным смирением. – Как я тебе и говорил, Теос, женщины – бабочки, не знающие своих желаний. Нифрата – женщина-загадка: иногда она меня злит, а иногда успокаивает. Сейчас она говорила о вещах, которые меня не касаются, да ещё с такой легкомысленностью, возвышенностью и искренней верой, что я слушал её с удивлением и гадал, где она набралась этой мнимой мудрости.