Арбузовская крепость - [6]

Раз, ночью, я был разбужен голосами в комнате соседей.

— Где же тятька? — спрашивала Саша.

— Да бог его знает, — отвечала мать. — Вон Яшутку-то, мотри, словили — пропадет теперь.

— А он где?

— Известно где: скрывается.

— Видела ты его? — спросила Саша.

— Видела. Молчи! спи!

Наутро явилась полиция. Я слышал, как грубый, начальнический голос расспрашивал хозяйку, где живет Андрей Дмитриев и не у него ли скрывается сын, Яков Андреев? Хозяйка объявила, что хотя Андрей Дмитриев и живет у ней, но что его теперь нет дома; а если его благородию угодно, то можно видеть жену Андрея Дмитриева. Начальство вошло в комнату соседей.

— Ты кто такая? — обратился начальник к старухе.

— Вера Павлова, ваше благородие.

— Жена Андрея Дмитриева?

— Так точно, ваше благородие.

— Где же муж?

— Не могу знать, ваше благородие: четвертый день не бывал дома.

— А где сын, Яков Андреев?

— Тоже не могу знать, ваше благородие: вот шестые сутки не вижу.

— Врешь!

— Убей меня бог, ваше благородие!

— Ты его скрываешь где-нибудь. Врешь!

— Никак нет, ваше благородие. Как перед господом богом…

— Экие подлецы! — рассуждал полицейский чиновник, — в своем квартале грабят, как будто Москва-то клином сошлась! Ты скажи своему Якову, — обратился чиновник к старухе, — что напрасно он бегает — отыщем… Отыщем, и уж тогда не отвертится — прямо в Сибирь! Я покажу, как марать мое имя!

— Он, ваше благородие, может быть в этом деле не виноват, потому…

Старушка заплакала.

— Хорошо, хорошо, там увидим, как не виноват, — грубо возразил полицейский и вышел.

Весь день старушка мать и Саша провели в хлопотах: они бегали куда-то, часто появлялись в своей конурке, шептались, приносили и уносили что-то.

Вечером, часов в шесть, в сенях раздался грубый, полунасмешливый голос каких-то людей: «Ну-ка хозяйка, принимай гостя»; затем послышался взвизг хозяйки, и через секунду двое полицейских принесли в комнату соседей умирающего старика, которого они подняли где-то на улице.

— Ах, батюшки мои! Ну-ка, он помрет! — вопила хозяйка.

— Туда и дорога, — заметил один из стражей. Явились мать и дочь. В комнате поднялся плач.

— Андрей Митрич! голубчик! — звала мать, тормоша окоченевшего старика.

— Тятенька! миленький! — кричала дочь. Но ответа не было.

Неподалеку жил студент-медик, позвали его; тот для очистки совести отворил кровь — кровь не пошла. Студент постоял, постоял, помотал головою и вышел. Старик умер.

— Батюшка ты мой! кормилец, поилец ты наш! охо-хо, хо-хо! — вопила старушка, припав головою к груди старика.

Саша тоже плакала.

Через несколько времени вошла ко мне хозяйка.

— Слышали: умер?

— Да.

— Без покаянья умер-то, — заметила хозяйка.

— Чем же она хоронить его будет? — спросил я.

— У них есть теперь деньги, — шепотом сообщила мне хозяйка.

— Откуда же?

Хозяйка приложила палец к губам, осмотрелась, боясь даже стен: «ну-ка подслушают», — и тихонько произнесла:

— Яков-то с товарищами купца какого-то ограбил, тыщи три, слышь, у него сблаговестили, так он, говорят, с матерью-то поделился, сотни две дал, — прибавила хозяйка уже так тихо, что последние слова я скорее разобрал по движению губ, чем по звукам голоса.

— Где же теперь Яков?

— Скрывается. Ну, да уж Сибири не миновать. Вчера ночью здесь был. «Ежели, говорит, пашпорт успею выправить, убегу, говорит, отсюда». Вчера, поди какое пиршество у нас тут было: одного донского никак дюжины две выпили, — добавила словоохотливая баба, тихонько выползая из моей комнаты.

Ночью, когда я уже загасил свечу, кто-то вошел в комнату соседей. Сквозь щелку в перегородке я посмотрел туда и увидел Якова. Он был одет щегольски: красная шелковая рубашка, кафтан тонкого сукна, плисовые шаровары и высокие с бураками сапоги. Лицо Якова опухло от пьянства. Он подошел к кровати, где на грязных лохмотьях лежал мертвый отец, и не то улыбнулся, не то скорчил кислую гримасу при виде покойника — не разберешь.

— Гроб-то закажи, — обратился Яков к матери, — да саван, что ли, ему сшей, — равнодушно изрек он и, позевывая, вытащил из кармана депозитку, которую и сунул в руки старухи. — Ну, я пойду, — добавил он, — завтра, может, пашпорт получу, — там прощайте!

— Как же мы-то останемся, Яша? — спрашивала мать.

— Как оставалась до сих пор, так и теперь останешься.

Старуха захныкала.

— Бога в тебе нет, Яша!

— Ишь ты на деньги-то очень падка.

— Да как же нам-то жить? — плакала старушка. — То двое были, а тут вдруг ни одного.

— Экое горе! А ты пореви, пореви — перебуди всех, дери тебя черти!

И Яков поспешно вышел из комнаты, сильно хлопнув дверью.

Наступил день похорон. Мертвеца оплакали, как следует по обряду христианскому, и снесли в бедном тесовом гробе на кладбище. Так как у старухи были некоторые деньжонки, то устроились поминки. Собрались различные полуголодные бедняки, и пошел пир. Кутеж продолжался до глубокой ночи. Якова не было между пирующими. Наконец, часов около двенадцати, явился и он. Тихонько пробрался Яков в комнату матери, скромно поздоровался с пьяными гостями и осторожно вел себя довольно долго: видно было, что он боялся отыскивающей его полиции. Яков был совершенно трезв. Но к концу кутежа он не выдержал своей роли: выпивши довольно много, он вдруг почувствовал в себе необыкновенную храбрость, — грозил перебить всех, кто только осмелится дотронуться до него, послал за водкой и подбил товарищей затянуть песню. Через минуту молодецкие груди сильно заколыхались от громогласных звуков: