Арбузный король - [15]
Когда по городу пошел слух, что Люси обучает меня грамоте, они решили поставить в «Антрекоте» еще один денежный кувшин — специально для нее. Люди кидали в него деньги кто сколько мог, как они делали это и для меня, потому что они рассудили: занимаясь со мной, Люси оказывает услугу нашему городу. Ведь если так пойдет и дальше, я стану образованным человеком и сгожусь на что-то еще, кроме стрижки газонов. Я смогу освоить и письмо, научусь вести счета и превращу свою работу в правильный бизнес. Так потом и случилось; я даже заимел собственный офис, где на стеклянной двери большими белыми буквами было написано «ИГГИ», а чуть пониже и помельче «ПОДСОБНЫЕ РАБОТЫ».
Однако я забегаю вперед. К тому же тебя вряд ли интересуют эти детали. Я знаю, ты хочешь, чтобы я рассказал тебе самое главное. Ты хочешь знать, что произошло между мной и твоей мамой.
Догадаться об этом нетрудно, я вижу тебя насквозь.
БЕТТИ ХАРРИС, ВДОВА
Бетти Харрис, особа шестидесяти трех лет, остановила меня на выходе из кафе «Антрекот», заявив, что хочет со мной побеседовать. Она, разумеется, знала, кто я такой и зачем сюда приехал. Обитала она в полуподвальном этаже дома, принадлежавшего ее кузине и расположенного примерно в миле от города. После смерти мужа (несчастный случай на стройке) она находилась на содержании у родственников. Свои жилищные условия она определила следующим образом: «Живу как в хлеву, даром что удобства не на улице». Мы сидели в ее полутемной неопрятной комнатушке с угнетающе низким потолком. На миссис Харрис был бордовый брючный костюм; ее короткие черные волосы были зачесаны назад и зафиксированы в этом положении густым слоем геля. На протяжении всего разговора с лица ее не сходила кисло-мрачная гримаса. Курила она беспрерывно, крепко сжимая губами фильтр и затягиваясь с такой силой, словно старалась высосать из сигареты что-то еще, помимо табачного дыма.
Простите меня за прямоту, но я хочу сразу прояснить свое отношение к предмету, сказав, что ваша мать была Сучкой. С заглавной буквы, пожалуйста, — я вижу, вы делаете записи. И не забудьте отметить, в какой обстановке происходит наша беседа. Милли полагает, что меня облагодетельствовала, разрешив поселиться в этой конуре с электроплиткой и мини-холодильником. Здесь чертовски уютно, особенно когда подвал подтапливает, что случается каждый раз во время дождя. И еще здесь полно сверчков. Надо научиться их любить, потому что если вы этого не сделаете, они превратят вас в меланхолика, а я этого не хочу! Я не позволю житейским проблемам, с которыми я всегда умела справляться, теперь взять верх и превратить меня в одну из этих бледных немочей — унылых, тонкогубых, давно разучившихся улыбаться. А вот я могу улыбаться. Видите? Я только что улыбнулась. Пусть Милли думает, что ее ждут райские кущи за то, что пустила меня в свой подвал. Когда мы с ней встретимся в аду, я поприветствую ее улыбкой.
Вернемся к вашей матери, которая, как я уже сказала, была отменной сучкой. Она принесла много горя в наши края, действуя с бездумным оптимизмом пиромана, получившего в свое распоряжение коробку спичек. Мой муж погиб несколько лет назад, выпав из окна второго этажа. По справедливости эта смерть должна быть записана на счет Люси Райдер. Она относилась к тому сорту женщин, что привыкли без усилий добиваться своего, раздаривая направо и налево обещания и улыбки. Она подавала мужчинам надежду. Проследить ход мужских рассуждений несложно: «Починю-ка я сарай на ее заднем дворе, и она, может быть, угостит меня сэндвичем… — Должна заметить, что ее сэндвичи имели здесь большой успех. — Потом мы посидим-поболтаем, слово за слово, одно ведет к другому, а там все может быть». Что ж, «все может быть» — с этим не поспоришь. Может быть, я завтра найду слиток золота в тарелке с картофельным пюре. «Одно ведет к другому» — тоже верно, и я допускаю, что временами так и случалось. Но отоварить все чеки, выданные ею авансом, она не могла просто физически — в сутках не хватило бы часов. Карл, прости господи его душу, был всего лишь мужчиной. Его нельзя винить в том, что он подвел меня и еще больше подвел себя самого. Его можно было терзать и мучить — что я и делала, — но только не винить. Порой он вызывал во мне жалость, как несчастный побитый пес.
