Арбатская повесть - [55]

Вероятно, у Смелякова был какой-то свой тайный счет и к этому дому, и к некоторым из давних его обитателей, потому что, кивнув головой в сторону мемориальной доски, он — настроение резко переменилось — начал что-то раздраженно бурчать насчет «этой Натали», и вид у Ярослава Васильевича был таким, словно его только что незаслуженно и горько обидели…

Свой «счет» к Натали Гончаровой у Смелякова действительно был. И как у поэта и человека обнаженно-искреннего, эти чувства рано или поздно не могли не выплеснуться в строки стихов.

В один из дней 1958 года в нашей литературной жизни началось легкое смятение. Ярослав Смеляков вызвал на суд… Наталью Николаевну Пушкину.

И как вызвал!

Уйдя с испугу в тихость быта,

живя спокойно и тепло,

ты думала, что все забыто

и все травою поросло.

Детей задумчиво лаская,

старела как жена и мать…

Напрасный труд, мадам Ланская,

тебе от нас не убежать!

То племя, честное и злое,

тот русский нынешний народ

и под могильного землею

тебя отыщет и найдет.

Еще живя в живом подвале,

где пахли плесенью углы,

мы их по пальцам сосчитали,

твои дворцовые балы…

Мы не забыли и сегодня,

что для тебя, дитя балов,

был мелкий шепот старой сводни

важнее пушкинских стихов.

Казалось, стихотворение написано во времена Пушкина. Словно всего год какой-нибудь прошел с того вьюжного и страшного дня на Черной речке, и боль не успела остыть, и сердце не смягчилось временем, не привыкло прощать, не признавало полутонов в чувствах.

Стихи — как перчатка, брошенная в лицо. Не давно ушедшей из жизни женщине. Современнице.

У таланта Смелякова есть волшебное свойство распахивать двери в историю так, что чувствуешь и нежаркий пламень свечей, и шорох бальных платьев во дворце императора, и колючий холод поземки, заметающей на Неве тела декабристов.

А здесь — ослепительный эмоциональный взрыв так высветил далекую трагедию, что — мороз по коже, настолько осязаем и виден адресат этого стихотворного послания.

Реакция поэтической, да и не только поэтической, общественности была довольно бурной.

Видимо, непонятное самому ему настроение рождалось в душе. Пришла своего рода смятенность. Наступил тот «разлад чувств», который требует немедленного выхода.

Как художник, Ярослав Васильевич смутно чувствовал, что где-то, возможно, в его стихотворении есть ноты, для него самого трудно сочетаемые с образом Гончаровой. Такое в поэзии случается. Тогда и появились вторые стихи — «Извинение перед Натали»:

Теперь уже не помню даты —

ослабла память, мозг устал, —

но дело было: я когда-то

про Вас бестактно написал.

Пожалуй, что в какой-то мере

я в пору ту правдивым был.

Но Пушкин Вам нарочно верил

и Вас, как девочку, любил.

Я не страдаю и не каюсь,

волос своих не рву пока,

а просто тихо извиняюсь

с той стороны, издалека.

Я Вас теперь прошу покорно

ничуть злопамятной не быть

и тот стишок, как отблеск черный,

средь развлечений позабыть.

Ах, вам совсем нетрудно это:

ведь и при жизни Вы смогли

забыть великого поэта —

любовь и горе всей земли.

Есть в этом послании и другие строки:

Его величие и слава,

уж коль по чести говорить,

мне не давали вовсе права

Вас и намеком оскорбить.

Да полно-те — дал ли Смеляков Наталье Николаевне «отпущение грехов»?! — спрашивал сам себя читатель. Ведь за просьбой — «…я Вас теперь прошу покорно ничуть злопамятной не быть и тот стишок, как отблеск черный, средь развлечений позабыть», — вслед за этим следует беспощадное:

Ах, Вам совсем нетрудно это:

ведь и при жизни Вы смогли

забыть великого поэта —

любовь и горе всей земли…

Нет, сердце Смелякова не простило… не могло простить…

Сердце неподвластно законам логики.

3. РАЗОБЛАЧЕННАЯ ЛЕГЕНДА. «ГОСПОЖА ПУШКИНА» ИЛИ «МАДАМ ЛАНСКАЯ»?

Легенда родилась еще до того, как прозвучал роковой выстрел на Черной речке.

Ее усиленно муссировали в свете такие, как Д. Ф. Фикельман, мнение которой в дворцовых кругах кое-что значило:

«…Мадам Пушкина, жена поэта, появилась впервые в свете; она прекрасна, в ее существе есть что-то поэтическое… Муж говорит, что она умна…» «Это образ такой, перед которым можно оставаться часами, как перед совершенным произведением создателя. У нее мало ума и даже, кажется, мало воображения».

Вот и другое свидетельство:

«Она (Наталья Николаевна. — А. Е.), со своей стороны, ведет себя не слишком прямодушно: в присутствии мужа не кланяется Дантесу и даже не смотрит на него, а когда мужа нет, опять принимается за прежнее кокетство — притупленные глазки, рассеянность в разговоре, замешательство, а он немедленно усаживается против нее, бросает на нее долгие взгляды и, кажется, совсем забывает о своей невесте, которая меняется в лице и мучается ревностью».

Может быть, и Д. Ф. Фикельман и другие были в этом убеждены?

Вряд ли — ниже мы покажем это. У высшего света свои правила, и прав И. Андроников, когда замечает:

«В самом ухаживании за Натальей Николаевной Пушкин ничего предосудительного не видел, если только внимание к ней и восхищение ее красотой не выходили из границ безусловного уважения к ней и к чести имени, которое она носила».

Пушкина не стало, и легенда начала превращаться в устойчивое, непререкаемое мнение. Карамзина пишет сыну:

«Я знала, что весть о трагической смерти Пушкина поразит тебя в самое сердце. И ты не ошибся, предполагая, что м-м Пушкина станет для меня предметом сочувствия и забот. Я ходила к ней почти каждый день, сперва с глубоким состраданием к ее великому горю, но потом, увы, с уверенностью, что это горе, хотя и острое сейчас, не будет ни продолжительным, ни глубоким. Грустно сказать, но это правда. Наш добрый, наш великий Пушкин должен был бы иметь совсем другую жену, более способную его понять и более подходящую к его уровню… Бедный Пушкин, жертва легкомыслия, неосторожности и неразумения этой молодой красавицы, которая ради нескольких часов кокетства не пожалела его жизни. Не думай, что я преувеличиваю, я ведь ее не виню, как не винят детей, когда они по неведению или необдуманности причиняют зло».