Арбатская повесть - [28]

Как-то, перелистывая книги в библиотеке художника, я обратил внимание, какое почетное место уделено в этом собрании гравюрам Дюрера, Хогарта, офортам Рембрандта, литографиям Довье, эстампам Стенлейна, Агина. И, конечно, Павлова.

Я заметил, Бибиков работает исключительно на линолеуме — материале, дающем удивительные возможности художнику.

— Виктор Сергеевич, вообще-то Павлову многие наши мастера должны быть благодарны.

— Да, и я в том числе. И не только как учителю. Это один из первых художников России, кто серьезно занялся линолеумом как материалом для гравюры.

Кажется, в немыслимо далекие теперь уже годы пришел мальчишка Бибиков, самоучкой решивший попробовать свои силы в гравюре, к Ивану Павлову в его знаменитый в то время домик на Якиманке. Что же, о лучшей школе для молодого художника нельзя было, и мечтать!

И Иван Павлов, а впоследствии Николай Шевердяев, автор первой линогравюры в России, не ошиблись в своем ученике.

Шевердяев любил гулять по ночной Москве. Вместе с Бибиковым они часами бродили кривыми арбатскими переулками. А Шевердяев умел рассказывать. И словно наяву поднимался вместе с ним Бибиков по старым скрипучим лесенкам в мансарду, где создавал свои доски непревзойденный русский офортист Мате. Бродил по тусклым набережным Сены. Спорил об искусстве в монпарнасских кабачках.

— Искусство — это и неизлечимая болезнь, и величайшее счастье, — размышлял учитель. — Даже в любви человек не может найти себя до конца. Что бы знали о Саврасове и Левитане, не будь их полотен? Да разве только о них?! О России бы меньше знали!.. А по было бы Пушкина, Толстого, Глинки… И Россия уже не была бы той Россией, которую мы знаем с детства… Да разве только мы!.. Понимаешь, какая тут связь!

Бибиков слушал, до рези в глазах рассматривал по ночам рисунки и эстампы старых мастеров. Где она, эта заколдованная тайна, делающая чистый лист бумаги и поэмой и песней?

И Виктор Бибиков нашел эту тайну… в линолеуме. Этот материал не требует сложного оборудования, то есть печатного станка, ему не нужны химикалии. Тут большие возможности быстрой, оперативной работы. И сейчас, отправляясь в творческие поездки, художник берет с собой резцы. Наряду с этюдами и зарисовками он выполняет часть работ в материале.

Это — сейчас. А было…

Линолеум отлично «держал» линию. Но этого мало! Нужно было извлечь из него все звуки, краски и полутона, которые звучат в твоей душе и просятся на лист. Часами шлифовал Бибиков линолеум искусственной или морской пемзой до зеркальной поверхности, работал до изнеможения, пока стамеска и штихели не стали давать линии и полутона, не звучащие диссонансом с задуманным.

Но это — техника… Другой художник, Дмитрий Моор, просто Стахеевич, как его все называли, учил Бибикова другому — партийному отношению к искусству, идейной направленности работ.

Складывался индивидуальный почерк Бибикова-мастера. На выставках 1929 года появились его гравюры «В Батумском порту», «Краснофлотцы», «Смена идет». Они — как эпиграф к его пути. Как выход в большой океан.

Ассоциация художников революции (АХР), к которой он принадлежал, торжественно заявляла: «Героическая классовая борьба, великие будни строительства должны быть главнейшим источником содержания нашего искусства». Этой художнической вере Виктор Сергеевич не изменял никогда.

Я видел его эстампы и на Диксоне, и в далеких северных бухтах, и на пограничных заставах, и у рыбаков Приморья. И не раз задумывался: почему среди моря выпускаемых ныне гравюр и литографий люди выбирают его, Бибикова, листы или тех, о ком можно сказать, что они «с одного корабля»? Потому, видимо, что зритель ищет в искусстве отклик на свои раздумья над жизнью, на те движения души, которые ведут его вперед. Творчество Бибикова противостоит потоку эстампов безликих, бездумных. Художник, о чем бы он ни рассказывал — подвиге современных подводников или летнем волшебстве Подмосковья, — всегда сражается. За души людей. За творческое, активное отношение к жизни.

И есть еще одно свойство у его листов — они всегда зовут в дорогу. От частого употребления к месту и не к месту стерлось слово «романтика». В сотнях кафе «Романтика» — вся «романтика» в кружке пива или рюмке коньяку. А «алые паруса» стали ставить на столь непотребных шаландах заурядного мещанства, что Александр Грин, наверное, содрогнулся бы. Манящее и зовущее на подвижничество слово «дали» иной раз не более как чайльдгарольдова поза. Тем более, что взглянуть на «дали» из иллюминатора Ту-104 намного легче, чем бить зверя на Таймыре или строить Братск.

Бибиков предлагает молодым не эту псевдоромантику, а подлинную романтику сурового, напряженного труда, будь то труд подводника, пограничника, моряка, верхолаза. И даже, казалось бы, в «чисто пейзажных» листах художник остается верен себе — им свойственно звонкое чувство Родины, России. Бибиков всегда остается художником-гражданином… И коммунистом.

Листаю папку с эстампами. Листы не подписаны, но с первого взгляда ясно, где побывал художник. Тысячи линий прошел штихель, чтобы дать этот мягкий свет, отраженный матовой волной Баренцева моря. Пушистым инеем осенены провода над сибирской стройкой. Обычная подмосковная рощица. С березой и дубняком. Вечереет. Сколько в этой рощице России! И задумчива, и величава она. И неслышный звон, идущий от уставшей за день земли, растворен в воздухе. В синеватой хмари его живут и поверья и сказки — он глубинен и таинственно мелодичен. И вот — Советская Гавань. Где-то рядом — бухта Посьет. Море и горизонт сливаются в дымке, дающей необыкновенную глубину эстампу. Кажется, вот-вот из этого марева выплывет белоснежная феерия парусов фрегата «Паллада».