Арбат - [29]

Город, по сути, беззащитен. Он и сам не знает, кому он принадлежит. Он живет, и живет своей сложной жизнью, как сама матерь-природа. Он уже не принадлежит москвичам. Да и что это за народ такой — москвичи? Одно старичье, если разобраться. Ленивый, ворчливый народец, прогибчивый… Аморфная масса… без молекулярных связей. Нет, не сумели устоять москвичи против новых покорителей первопрестольной из Грузии, Армении, с берегов воспетого Гоголем Днепра. На поверку они, дети Кавказа, дети вольных степей и кочевых далей, откуда нагрянул на скифов Тамерлан, оказались истинными хозяевами города. Из их рук ели и пили москвичи на всех оптовых и неоптовых рынках. Дети Кавказа наводнили город уличными биотуалетами. Они контролировали пульсацию желудков москвичей и вывозили их тленные испражнения. И страшно подумать, что было бы с изнеженными москвичами, что было бы с Новым Арбатом, если бы на нем не обжился Карен, сын солнечного Азербайджана, и его друг Зуди, и его друг Нурпек, и его друг Садир, и его друг Закия… Торговля и деньги мирят все нации. Даже азербайджанца с армянином! Карен держал три биотуалета у подземного перехода в самом начале Нового Арбата. И возле кинотеатра «Художественный» было еще два. И еще два возле метро «Александровский сад». Хочешь пописать — заплати пятерку. Хочешь покакать — заплати червонец. Захочет Карен — заплатишь двадцать пять… А куда деваться? И дежурившие у биотуалетов дородные тетки, специально выписанные Кареном с Украины, тихо спрашивали господ испражняющихся — «Вам по-большому или по-маленькому?» Закия бешено развил торговлю цветами на всех четырех углах Арбатской площади. Сперва он торговал с лотков, потом с крытых витрин, потом придумал домики на колесах три на три метра и подключил к ним кабель. Рядом с этими домиками Нурпек развернул на лотках торговлю конфетами.

Инспектор Моисейкин только диву давался, как лихо раскручивались ребята, но в их дела не лез. Он знал свое место, знал свой шесток… Отставной майор Советской армии, Моисейкин не хотел потерять хлебное место, работа у него была необременительная, он часами сидел в управе и играл на компьютере. Его держали для маленьких локальных интродукций, вступлений к симфоньолам… Но он мог стать и предтечей реквиема. Передел торгового пространства шел неумолимо, согласно закону единства и борьбы противоположностей.

— В природе действует закон, принцип естественного отбора! — менторским тоном блеял Моисейкин. — Выживает сильнейший! Продолжатель рода! Продолжатель игры!

Этот ложный пафос совкового фарисея бередил слух, как слова Иуды в собственное оправдание. Костя и Рок расценивали Моисейкина как персонаж, как насекомое, ниспосланное богом для ассортимента в Ноев ковчег, как некий вирус, неизбежно сопутствующий торговле, как червя, необходимого для поедания трупов и создания круговорота вещей в природе, которая не знает жалости, не руководствуется здравым смыслом, общечеловеческим смыслом бытийства, а некоей логикой химизма и построения атомов и молекул роз и тюльпанов из навоза… И раз его создала природа, раз поселила в управе и на Арбате, значит, он, наверное, был необходим для каких-то протуберанцевых вспышек, для генетического распада и создания новых поколений хромосом. Как знать. А может, он был создан Всевышним для контраста? Как персонаж этой повести?

Они дружили с Сюсявым. В чем-то они были духовно близки, но Моисейкин не годился Сюсявому и в подметки. Ему в Управе не доверяли тайн. Его стопы сорок пятого размера не омывали щедрые денежные потоки. Он пребывал по ту сторону «водораздела». Его уделом были бесплатные ленчи в забегаловках и кафе, кружка-другая пива, пара порций мороженого… Моисейкин мог не появляться на Новом Арбате месяц, другой, особенно в лютые январские и февральские холода; обязательных рейдов и плановых обходов никто ему не предписывал, ритм чиновничьей жизни был спонтанный, асинхронный, пока токи высокого возбуждения не попадали из префектуры в биополе сонного царства управы, порождая в свою очередь индукционную энергию малого возбуждения. Но если фигура Моисейкина начинала просачиваться сквозь, толпу, если над колыханием кепок и ушанок взблескивало под скупыми лучами солнца его черное «лужковское» кепи с жирной, как клякса, пуговкой, лоточники знали — быть для кого-то беде, грядет очередной передел торгового виртуального пространства, кого-то ужмут, усушат, утрусят, потеснят или вообще отберут разрешение на торговлю. Он был предвестником рока. Зловещим шепотом судьбы.

Есть тонкость. Профессиональный штришок: в разрешении любого лоточника имелись две графы для замечаний. Своего рода шкала нарушений. Нарушений в мире анархии» протекционизма, волюнтаризма и головотяпства. Если вы получали два замечания — разрешение могли отобрать. Замечаний никто никогда не писал. Даже самые привередливые милиционеры с каллиграфическим почерком деревенских отличников. Замечания писал Моисейкин! Его перстами водила сама судьба. Он был судьбоносцем, но не судьбосозидателем. Он был лишь щупальцей чужой воли, чужого коммерческого мозга. Чужого относительно. По субординации… Ему нравилась его работа, нравился трепет, заискивающий трепет в глазах торгашей, их угодливые улыбочки, взопревшие от волнения носы, мелкий бисер пота, выступавший от страха на верхней губе, отпотевшие ладони рук, которые они пытались совать ему с униженным поклоном, чуть морщась от застарелого арбатского радикулита. Трепет торговых душонок, жалких душонок рабов мамоны доставлял ему истинное наслаждение, и со временем в Моисейкине начали развиваться даже пугавшие его самого странные садистские замашки. Один из лотков Оси Финкельштейна стоял на Новом Арбате у дома номер два. Рядом с цветочным кубом из стекла цветоносного Закии и нелегальным лотком для кондитерских изделий Нурпека. Признаться, было тесновато. Но Ося не нарушал конвенции. Он не жаловался ни Жванецкому, ни Михаилу Задорнову, что его слегка, чуть-чуть притесняют дети гор. Он вовсе не ждал, что в один из весенних дней мая на его голову может нежданно-негаданно обрушиться лавина в образе Моисейкина. Моисейкин на словах не высказал ни одного упрека. Он был лапидарен. На губах его змеилась с трудом сдерживаемая улыбка.