Арарат - [46]

Пока тихая женщина-скульптор средних лет стояла к нему спиной, склонив голову и следя за кофеваркой, Сурков начал читать стихотворение – несколько смазанным голосом, но с ритмическими, взволнованными интонациями, которые всегда появлялись у него при обращении к Музе… Он читал по-английски, но самому ему слышались изначальные строки, написанные по-русски:

– Ты однажды писала,

что мне пишешь во сне,

но поверь мне, что стало

много лучше бы мне,

будь мы рядом, скитальцы, —

о, когда б довелось

пропустить мне сквозь пальцы

россыпь черных волос… —

То есть они выглядели черными на той фотографии, теперь я вижу, что они у тебя каштановые, но все равно очень красивые…-

или чувствовать кожей

их касанье, тогда

я бы сразу же ожил,

без большого труда,

я б «Армения!» молвил,

твой почувствовав взгляд,

я бы смыслом наполнил

дни, что шли невпопад.

Ты же видишь воочью

(верить в это я рад) —

над Манхэттеном ночью

вновь плывет Арарат,

что составлен из снега,

из ручьев и камней

(из обломков ковчега,

выражаясь точней).

Там пантеры, газели,

грифы – славный запас!

Да найдется ужели

место лучше для нас

к написанию писем

из исчезнувших стран?

Днем – от яви зависим,

ну а ночь – для армян.

Ибо ночь – это место,

где в двух странах живешь,

им друг с другом не тесно,

ибо ненависть – ложь.

Пусть Армении нету,

но слепая любовь

дарит белому свету

ее чистую кровь.

Говорят: забываешь?

Воровато вранье!

Ты ведь в камень вливаешь

кровь святую ее.

По дорогам покатым

ты на поздний сеанс

под слепящим закатом,

знаю, едешь сейчас.

Ну, вообще-то я не знаю, бывало с тобой такое или нет, просто это хорошо ложилось в стихотворение…

Весь Манхэттен сияет;

здесь – другое кино:

все вокруг засыпает,

ночь настала давно.

Я в последнее время

все не слажу со сном:

это тяжкое бремя —

плавать в мире ином.

Словно кто-то мешает

мне уснуть хоть на миг —

или в сон погружает,

чтоб я вновь не возник.

Этот кто-то мехами

распирает мне грудь —

или топит, как в яме,

не давая вздохнуть.

Мне приходится встать и

с отвращеньем курить,

вспоминать чьи-то стати,

чтобы плоть подбодрить,

чтобы сгинула темень

под напором огня,

чтобы немощи демон

отлетел от меня,

прежде чем лягу снова,

в сновиденье уйду —

и заветное слово

для посланья найду.

А сейчас ты в постели,

но твой сон неглубок,

шепчешь ты: неужели

я б поменьше не мог

никотином травиться?

Ведь нельзя же вот так…

Тебе снится больница,

где отца мучил рак.

Ну а я наблюдаю

за своим малышом

и от нежности таю —

до чего ж он смешон!

Вот он вздрогнул: пичуга

села рядом в траву,

но сильнее испуга —

все познать наяву.

Он смеется, лопочет,

ковыляет ей вслед;

он поймать ее хочет —

почему бы и нет?

Удивленье мальчишки

тем полней и сильней,

что по собственной книжке

он знаком уже с ней.

Мир как будто творится,

и в нем созданы лишь

эта первая птица,

этот первый малыш.

До сих пор не уснула

наверху твоя мать.

Птица прочь упорхнула,

ливень хлынул опять.

– Как красиво, – сказала Донна. – Это про твоего малыша, да? Про Петю?

– Да, – сказал Сурков.

Ты, должно быть, читала,

и подробней меня,

как скрипачка пропала,

скажем, третьего дня:

в «Метрополитэн» это

было совершено

в перерыве балета

«Мисс Жюли», где полно

сцен насилья, маньяков —

превосходный балет!

(До чего ж одинаков эротический бред…)

Она вышла за сцену,

и напал на нее

Призрак Оперы; пену

испуская, белье

он сорвал с нее тут же,

распалился, вспотел —

и, связав ее туже,

сделал все, что хотел.

А потом тело в шахту

вентиляции он

бросил и – шагу, шагу! —

испарился, пардон.

А в Берлинском балете

шел еще «Идиот»…

Кто за это в ответе,

с псами ночь напролет

весь театр изучали,

замарались в пыли,

но, к великой печали,

никого не нашли.

След хвостом заметая,

он ушел далеко,

почему-то считая:

быть скрипачкой легко.

Человеком обычным

трудно быть в наши дни…

Но мы шеи набычим

и – попробуй согни!

Ты мне так помогаешь

устоять пред концом —

тем, что путь пролагаешь

в камне честным резцом.

Я тебе благодарен —

рассказал твой листок:

не пристал к прочим тварям

только единорог;

сорок дней он сражался

вне ковчега, один;

но не струсил, не сжался —

сам себе господин.

Пусть других, кто умнее,

приютил Арарат, —

его участь честнее

и достойней стократ.

Пусть я не из эзопов,

но додуматься смог:

век кровавых потопов

увенчал его рог.

Если так, то, наверно,

будет проблеск в судьбе.

Я за это безмерно

благодарен тебе.

Сурков умолк. Его слушательница ничего не сказала, продолжая со склоненной головой стоять над кофейником. Он подошел к ней, обвил руками, слегка притянул к себе и поцеловал ее волосы.

– Спасибо, – сказала она мягко. – Чудесный подарок.

Кофе был готов, и они вернулись в комнату. Быстро выпив свою чашку, Виктор заявил, что это был незабываемый день. Донна сказала, что утром он может спать сколько ему угодно; Григор поднялся на ноги, обменялся с русским теплым рукопожатием и пообещал зайти за ним в воскресенье утром, чтобы вместе пойти в армянскую церковь. Сурков, непроизвольно пустив ветер, сказал: «Прошу прощения» – и попытался как можно ровнее пройти через комнату к двери.

В туалете он хмыкнул, покачиваясь над унитазом. Он был пьян, но чувствовал себя хорошо. Вернувшееся здоровье наполняло его радостью.

– Одна страна на свете что-то значит – здоровьем называется она, – произнес он, обращаясь к изгибающейся струйке бледной мочи, после чего громко рассмеялся.