Арарат - [46]

Шрифт
Интервал

Пока тихая женщина-скульптор средних лет стояла к нему спиной, склонив голову и следя за кофеваркой, Сурков начал читать стихотворение – несколько смазанным голосом, но с ритмическими, взволнованными интонациями, которые всегда появлялись у него при обращении к Музе… Он читал по-английски, но самому ему слышались изначальные строки, написанные по-русски:

– Ты однажды писала,
что мне пишешь во сне,
но поверь мне, что стало
много лучше бы мне,
будь мы рядом, скитальцы, —
о, когда б довелось
пропустить мне сквозь пальцы
россыпь черных волос… —

То есть они выглядели черными на той фотографии, теперь я вижу, что они у тебя каштановые, но все равно очень красивые…-

или чувствовать кожей
их касанье, тогда
я бы сразу же ожил,
без большого труда,
я б «Армения!» молвил,
твой почувствовав взгляд,
я бы смыслом наполнил
дни, что шли невпопад.
Ты же видишь воочью
(верить в это я рад) —
над Манхэттеном ночью
вновь плывет Арарат,
что составлен из снега,
из ручьев и камней
(из обломков ковчега,
выражаясь точней).
Там пантеры, газели,
грифы – славный запас!
Да найдется ужели
место лучше для нас
к написанию писем
из исчезнувших стран?
Днем – от яви зависим,
ну а ночь – для армян.
Ибо ночь – это место,
где в двух странах живешь,
им друг с другом не тесно,
ибо ненависть – ложь.
Пусть Армении нету,
но слепая любовь
дарит белому свету
ее чистую кровь.
Говорят: забываешь?
Воровато вранье!
Ты ведь в камень вливаешь
кровь святую ее.
По дорогам покатым
ты на поздний сеанс
под слепящим закатом,
знаю, едешь сейчас.

Ну, вообще-то я не знаю, бывало с тобой такое или нет, просто это хорошо ложилось в стихотворение…

Весь Манхэттен сияет;
здесь – другое кино:
все вокруг засыпает,
ночь настала давно.
Я в последнее время
все не слажу со сном:
это тяжкое бремя —
плавать в мире ином.
Словно кто-то мешает
мне уснуть хоть на миг —
или в сон погружает,
чтоб я вновь не возник.
Этот кто-то мехами
распирает мне грудь —
или топит, как в яме,
не давая вздохнуть.
Мне приходится встать и
с отвращеньем курить,
вспоминать чьи-то стати,
чтобы плоть подбодрить,
чтобы сгинула темень
под напором огня,
чтобы немощи демон
отлетел от меня,
прежде чем лягу снова,
в сновиденье уйду —
и заветное слово
для посланья найду.
А сейчас ты в постели,
но твой сон неглубок,
шепчешь ты: неужели
я б поменьше не мог
никотином травиться?
Ведь нельзя же вот так…
Тебе снится больница,
где отца мучил рак.
Ну а я наблюдаю
за своим малышом
и от нежности таю —
до чего ж он смешон!
Вот он вздрогнул: пичуга
села рядом в траву,
но сильнее испуга —
все познать наяву.
Он смеется, лопочет,
ковыляет ей вслед;
он поймать ее хочет —
почему бы и нет?
Удивленье мальчишки
тем полней и сильней,
что по собственной книжке
он знаком уже с ней.
Мир как будто творится,
и в нем созданы лишь
эта первая птица,
этот первый малыш.
До сих пор не уснула
наверху твоя мать.
Птица прочь упорхнула,
ливень хлынул опять.

– Как красиво, – сказала Донна. – Это про твоего малыша, да? Про Петю?

– Да, – сказал Сурков.

Ты, должно быть, читала,
и подробней меня,
как скрипачка пропала,
скажем, третьего дня:
в «Метрополитэн» это
было совершено
в перерыве балета
«Мисс Жюли», где полно
сцен насилья, маньяков —
превосходный балет!
(До чего ж одинаков эротический бред…)
Она вышла за сцену,
и напал на нее
Призрак Оперы; пену
испуская, белье
он сорвал с нее тут же,
распалился, вспотел —
и, связав ее туже,
сделал все, что хотел.
А потом тело в шахту
вентиляции он
бросил и – шагу, шагу! —
испарился, пардон.
А в Берлинском балете
шел еще «Идиот»…
Кто за это в ответе,
с псами ночь напролет
весь театр изучали,
замарались в пыли,
но, к великой печали,
никого не нашли.
След хвостом заметая,
он ушел далеко,
почему-то считая:
быть скрипачкой легко.
Человеком обычным
трудно быть в наши дни…
Но мы шеи набычим
и – попробуй согни!
Ты мне так помогаешь
устоять пред концом —
тем, что путь пролагаешь
в камне честным резцом.
Я тебе благодарен —
рассказал твой листок:
не пристал к прочим тварям
только единорог;
сорок дней он сражался
вне ковчега, один;
но не струсил, не сжался —
сам себе господин.
Пусть других, кто умнее,
приютил Арарат, —
его участь честнее
и достойней стократ.
Пусть я не из эзопов,
но додуматься смог:
век кровавых потопов
увенчал его рог.
Если так, то, наверно,
будет проблеск в судьбе.
Я за это безмерно
благодарен тебе.

Сурков умолк. Его слушательница ничего не сказала, продолжая со склоненной головой стоять над кофейником. Он подошел к ней, обвил руками, слегка притянул к себе и поцеловал ее волосы.

– Спасибо, – сказала она мягко. – Чудесный подарок.

Кофе был готов, и они вернулись в комнату. Быстро выпив свою чашку, Виктор заявил, что это был незабываемый день. Донна сказала, что утром он может спать сколько ему угодно; Григор поднялся на ноги, обменялся с русским теплым рукопожатием и пообещал зайти за ним в воскресенье утром, чтобы вместе пойти в армянскую церковь. Сурков, непроизвольно пустив ветер, сказал: «Прошу прощения» – и попытался как можно ровнее пройти через комнату к двери.

В туалете он хмыкнул, покачиваясь над унитазом. Он был пьян, но чувствовал себя хорошо. Вернувшееся здоровье наполняло его радостью.

– Одна страна на свете что-то значит – здоровьем называется она, – произнес он, обращаясь к изгибающейся струйке бледной мочи, после чего громко рассмеялся.


Еще от автора Дональд Майкл Томас
Белый отель

D. M. THOMASthe white hotelД. М. ТОМАСбелый отельПо основной профессии Дональд Майкл Томас – переводчик Пушкина и Ахматовой. Это накладывает неповторимый отпечаток на его собственную беллетристику.Вашему вниманию предлагается один из самых знаменитых романов современной английской литературы. Шокировавший современников откровенностью интимного содержания, моментально ставший бестселлером и переведенный на двадцать с лишним языков, «Белый отель» строится как история болезни одной пациентки Зигмунда Фрейда. Прослеживая ее судьбу, роман касается самых болезненных точек нашей общей истории и вызывает у привыкшего, казалось бы, уже ко всему читателя эмоциональное потрясение.Дональд Майкл Томас (р.


Вкушая Павлову

От автора знаменитого «Белого отеля» — возврат, в определенном смысле, к тематике романа, принесшего ему такую славу в начале 80-х.В промежутках между спасительными инъекциями морфия, под аккомпанемент сирен ПВО смертельно больной Зигмунд Фрейд, творец одного из самых живучих и влиятельных мифов XX века, вспоминает свою жизнь. Но перед нами отнюдь не просто биографический роман: многочисленные оговорки и умолчания играют в рассказе отца психоанализа отнюдь не менее важную роль, чем собственно излагаемые события — если не в полном соответствии с учением самого Фрейда (для современного романа, откровенно постмодернистского или рядящегося в классические одежды, безусловное следование какому бы то ни было учению немыслимо), то выступая комментарием к нему, комментарием серьезным или ироническим, но всегда уважительным.Вооружившись фрагментами биографии Фрейда, отрывками из его переписки и т. д., Томас соорудил нечто качественно новое, мощное, эротичное — и однозначно томасовское… Кривые кирпичики «ид», «эго» и «супер-эго» никогда не складываются в гармоничное целое, но — как обнаружил еще сам Фрейд — из них можно выстроить нечто удивительное, занимательное, влиятельное, даже если это художественная литература.The Times«Вкушая Павлову» шокирует читателя, но в то же время поражает своим изяществом.


Рекомендуем почитать
Тукай – короли!

Рассказ. Случай из моей жизни. Всё происходило в городе Казани, тогда ТАССР, в середине 80-х. Сейчас Республика Татарстан. Некоторые имена и клички изменены. Место действия и год, тоже. Остальное написанное, к моему глубокому сожалению, истинная правда.


Завтрак в облаках

Честно говоря, я всегда удивляюсь и радуюсь, узнав, что мои нехитрые истории, изданные смелыми издателями, вызывают интерес. А кто-то даже перечитывает их. Четыре книги – «Песня длиной в жизнь», «Хлеб-с-солью-и-пылью», «В городе Белой Вороны» и «Бочка счастья» были награждены вашим вниманием. И мне говорят: «Пиши. Пиши еще».


Танцующие свитки

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Гражданин мира

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Особенный год

Настоящая книга целиком посвящена будням современной венгерской Народной армии. В романе «Особенный год» автор рассказывает о событиях одного года из жизни стрелковой роты, повествует о том, как формируются характеры солдат, как складывается коллектив. Повседневный ратный труд небольшого, но сплоченного воинского коллектива предстает перед читателем нелегким, но важным и полезным. И. Уйвари, сам опытный офицер-воспитатель, со знанием дела пишет о жизни и службе венгерских воинов, показывает суровую романтику армейских будней. Книга рассчитана на широкий круг читателей.


Идиоты

Боги катаются на лыжах, пришельцы работают в бизнес-центрах, а люди ищут потерянный рай — в офисах, похожих на пещеры с сокровищами, в космосе или просто в своих снах. В мире рассказов Саши Щипина правду сложно отделить от вымысла, но сказочные декорации часто скрывают за собой печальную реальность. Герои Щипина продолжают верить в чудо — пусть даже в собственных глазах они выглядят полными идиотами.