Арарат - [28]

За бокалом «Вдовы Клико» он разрезал пахнущие свежей типографской краской листы «Современника» и обнаружил там «Клеопатру и ее любовников». Пушкин сдержал свое обещание изыскать место в текущем выпуске, это делает ему честь. Удивительным и отрадным было и то обстоятельство, что цензоры не настояли на каких-либо сокращениях или исправлениях.

Шампанское, выпитое после долгой и утомительной поездки, подействовало на него расслабляюще, и его стало клонить ко сну. Собственно, он уже дремал, сидя в кресле, когда послышался какой-то шум, и он, вздрогнув, проснулся. В распахнутой двери стоял импровизатор. Несмотря на стоявший на дворе мороз, он был в том же черном сюртуке, что и осенью, во время своего первого визита, разве что сюртук этот выглядел еще более поношенным и выцветшим. Шевелюра его и борода были покрыты снегом.

Чарский, не поднимаясь, сказал:

– Как хорошо, что вы заглянули! Кто вам сказал, что я вернулся? Вы здоровы?

– Я простудился, Eccellenza, – сказал итальянец, весь дрожа и стуча зубами.

– Жаль это слышать. Вы не привыкли к нашим петербургским зимам. Садитесь к огню, обогрейтесь, выпейте шампанского… Или предпочитаете чего-нибудь горячего? Нет? Ну, рассказывайте, что у вас нового. Разбогатели? Я слышал, вы давали представление при дворе?..

– Да, Eccellenza.

– Великолепно. Но слушайте, вы же и вправду погибаете! Придвиньте кресло поближе к огню. Вы это читали? А я только что увидел. Что вы скажете о моем переводе? Надеюсь, вы не сочли его чересчур вольным?..

– Signor, – умоляюще проговорил итальянец, – мне крайне необходима ваша помощь.

– Буду весьма польщен. Как вы видите, я вернулся лишь пару минут назад, но…

– Дело не терпит отлагательства, Signor. Прочтите, пожалуйста, вот это.

Он вынул из внутреннего кармана смятое письмо и протянул его Чарскому. Тот прочел и, нахмурившись, встал на ноги.

– Это вызов на дуэль, – сообщил он. – Этот господин полагает, что вы нанесли ему оскорбление. Во что вы такое впутались?

– Ни во что, – сказал неаполитанец, еще сильнее стуча зубами. – Я о нем вообще ничего не знаю. Non capisco[19]. Я не понимаю. Как я могу нанести оскорбление тому, о ком ничего не знаю, кого ни разу не видел?

– Граф О** немного слаб на голову, но сердце у него на нужном месте. Он был на первом вашем представлении. Вы должны были заметить его – он красит волосы в оранжевый цвет, по крайней мере, в то время они у него были оранжевыми.

– Я дальтоник, Signor.

– Дальтоник? Господи, ну да, это же все объясняет! Стало быть, вы не знали, на ком было сиреневое платье!.. Ладно, я в любом случае заеду к графу. Прямо сегодня. Уверен, мы выясним, что это только недоразумение. Предоставьте все мне. Возвращайтесь к себе в трактир и ждите меня. Не беспокойтесь, я разберусь с этой загадкой.

Итальянец с облегчением улыбнулся и, рассыпаясь в бесчисленных выражениях благодарности, ушел восвояси.

Глава VIII

Спустя несколько часов он навсегда ускользнет от своих врагов.

Стерн

Каморка импровизатора, сколько мог судить Чарский при свете тусклой свечки, зажженной по случаю наступившей темноты, мало изменилась со времени его последнего посещения. Один стул по-прежнему был завален грудой бумаг и белья, а другой не был ни починен, ни заменен. Единственным новшеством было изображение Девы Марии под треснувшим стеклом – оно висело над кроватью. Когда Чарский вошел, импровизатор лежал в постели, укутавшись одеялом. Незанавешенное окно было украшено морозными узорами, а сверху даже свисали сосульки.

Оставаясь в пальто, но сняв заиндевевшую меховую шапку и положив ее себе на колени, Чарский известил дрожащего импровизатора, что во всем повинен его собственный злосчастный перевод. Он с трудом подавлял рвущуюся наружу улыбку, ибо история, которую он собирался поведать, была презабавнейшей; но все же сумел сохранить на лице серьезность, более соответствовавшую обеспокоенности итальянца и действительному положению дел.

– Граф полагает, что ваши стихи делают из него посмешище, – сказал Чарский. – Он считает, что они являют собой не что иное, как прозрачно завуалированный портрет его семьи. Что все в них – сплошные намеки на его семейные обстоятельства. Короче говоря, он думает, что ваша Клеопатра – это его мать! Это та самая женщина с длинным носом и поломанными перьями на шляпе, которая любезно согласилась продавать билеты на ваше первое представление. У нее было прозвище «Клеопатра» – предположительно потому, что она была красива (хотя сейчас в это трудно поверить) и распущенна до крайности – даже по меркам Петербурга. К тому же – этот ее длинный нос. Ее красота увяла, ее распущенность не находит сбыта, а вот нос пребывает все таким же. Будучи молодой и средних лет, она была любовницей военного и поэта, Кутузова и Державина. Это всем хорошо известно. Говорят, она свела в могилу их обоих. Причина? Нужны огромные усилия, чтобы удовлетворить ее запросы. Наполеон не смог нанести вред здоровью Кутузова – она смогла. Во всяком случае, так говорят. Вы начинаете улавливать сходство с «Cleopatra е i suoi amanti»?

– Dio mio! – простонал итальянец.– E assurdo![20]