Аракчеевский сынок - [91]
– Да что вы, Иван Андреевич? Ведь ничего не поймешь.
– Воистину ничего не поймешь! – отозвался Шваньский. – Да не стану я говорить… Смотрите, к вечеру все пойдет к черту!
– Да что все-то?
– Все, все. И я, и Михаил Андреевич, и граф Аракчеев, – все к черту полетим.
– Что вы! При чем же тут граф Аракчеев? Вы с ума сошли.
– Воистину, Петр Сергеевич: либо я сам сошел с ума, либо весь Питер сошел с ума. Нет, нет! Лучше вы меня оставьте, а то проврусь…
И Шваньский схватил Квашнина за локти и стал выталкивать его из своей комнаты. Выдвинув его за порог, Шваньский затворил дверь и запер ее на ключ.
Квашнин, очутившись в прихожей, остановился и задумался.
«Стало быть, Иван Андреевич знает больше нашего, – подумал он. – Знает больше того, что знает Михаил Андреевич».
Квашнин медленно прошел снова в спальню. Шумский уже проснулся и, сидя на кровати, настолько задумался, что не заметил, как друг его вошел в горницу.
Когда Квашнин приблизился вплотную, Шумский очнулся, тотчас же оправился и заговорил спокойным голосом:
– Голова трещит от вина. Надо бы чаю поскорее. А какова погода? Что на дворе?
– Не знаю, – отозвался Квашнин, поняв по глазам Шуйского, что он принимает на себя личину спокойствия, а сам еще тревожнее, чем был вечером.
Пройдясь несколько раз по комнате мимо сидящего на кровати Шумского, Квашнин остановился перед ним и выговорил:
– Вот что, Михаил Андреевич: так оставлять нельзя. Это уже действительно совсем черт знает что. Ведь эдакого скандала или эдакой бессмыслицы никогда в Петербурге не бывало да и не будет. Надобно разыскать фон Энзе и порешить дело. Я тебя отговаривал, а теперь сам скажу: драться вам, – так драться! Или распутать дело иначе. А это же все бессмыслица: и ты жених, и он жених! Ведь тут сам черт ничего не поймет. Ведь не спьяна же он похвастал.
– Нет! Это верно! – глухо, но твердо произнес Шумский. – Барон дал мне свое согласие, а не ее… Ева любит его… Ну! Ну, и тайно дала ему свое согласие. Может быть, она бежит и они обвенчаются.
– Разве она не давала тебе своего согласия?
– Дала! Она руку протянула… Я целовал. Ах, я, право, ничего… ничего я не понимаю. Я только чую, что творится нечто особенное… Будто гроза идет… Шваньский и тот стал какие-то загадки загадывать.
– Да, Иван Андреевич чуден… – начал было Квашнин, но запнулся, боясь еще более встревожить приятеля.
В эту минуту Шумский услыхал голоса в соседней комнате и вспомнил, или скорее, догадался, что это были заночевавшие гости. Он сделал нетерпеливое движение.
– Ах, Петя, избавь меня от них, – выговорил он досадливо. – Спровадь как-нибудь, скажи, что я хвораю, что ли.
– Тут и Ханенко, – заметил Квашнин.
– Ну, его, конечно, проведи сюда, а тех, пожалуйста, спровадь.
Через час в квартире было уже прибрано. Шумский и его два приятеля умылись, прибрались и сидели за чаем. Разговор не клеился. Шумский был тревожен и озабочен. Квашнин, отчасти, даже печален, а Ханенко все еще оставался под влиянием ночной попойки. Обыкновенное добродушие исчезло с его лица. Оно как-то распухло, глаза были красные, смотрели глупо, он часто похрапывал и кашлял, как если б у него болело горло. Он уже несколько раз повторил, что «эдакой мерзости, т. е. пьянства, на свете нет другой».
Друзья решили, для того, чтобы выяснить все обстоятельства, капитан поедет к фон Энзе или к Мартенсу и прямо спросит, был ли такой обед и поздравляли ли улана с женитьбой на баронессе Нейдшильд.
– Хоть оно и нелепо, – заметил Квашнин, – да ничего другого не выдумаешь.
Капитан уже собирался выезжать из дому по поручению Шуйского, когда кто-то подъехал к крыльцу на извозчике. Шумский, глянув в окно, ахнул и выговорил:
– Антип! Лакей его! Барона лакей!
Пока отворяли дверь, Шумский в нетерпении вышел в столовую. Ханенко прошел вперед и уже надевал шинель. Квашнин стал в дверях и крикнул:
– Капитан! Вы не прохлажайтесь! Поскорее с ответом сюда.
– Ладно, ладно! – отозвался капитан.
В эту минуту Копчик получил из рук Антипа большой пакет с огромной гербовой печатью и передал барину. На пакете после адреса стояло «в собственные руки», а внизу подпись: «от барона Нейдшильда». Пакет был довольно объемистый.
Шумский взял письмо в руки, и сердце затрепетало в нем, будто предчувствием.
– Куда же он! А ответ? – произнес Шумский, видя, что Антип выходит уже на улицу.
– Он сказывает, ответа не приказано дожидаться, – отозвался Васька.
Шумский вертел в руках большой пакет и не решался его открывать. Затем он выговорил глухо:
– Капитан, обождите, идите-ка сюда.
Шумский двинулся к себе в кабинет, а оба приятеля последовали за ним. Молодой человек положил пакет на стол и сел около него. Оба офицера стояли над ним, тоже несколько смущаясь. Но, наконец, Ханенко выговорил спокойно:
– Михаил Андреевич! Полно бабиться! Что же зря себя тревожить? Может, тут и нет ничего. Разверните, да поглядите… а там уж и…
– Это чудо, – заговорил Шумский сдавленным голосом. – Это недаром. В одном городе: мог бы приехать, меня вызвать. Большущий пакет! Нет, я чую – тут смерть моя. Тут конец всему…
Шумский вдруг протянул руку, сорвал пакет, развернул три листика, исписанных кругом довольно мелко. Он прочел первые несколько строк, затем перевернул еще листик, взглянул в середину письма, затем взглянул в самый конец и руки его опустились, лицо покрылось смертельною бледностью.
Екатерининская эпоха привлекала и привлекает к себе внимание историков, романистов, художников. В ней особенно ярко и причудливо переплелись характерные черты восемнадцатого столетия – широкие государственные замыслы и фаворитизм, расцвет наук и искусств и придворные интриги. Это было время изуверств Салтычихи и подвигов Румянцева и Суворова, время буйной стихии Пугачёвщины…В том вошли произведения:Bс. H. Иванов – Императрица ФикеП. Н. Краснов – Екатерина ВеликаяЕ. А. Сапиас – Петровские дни.
1705 год от Р.Х. Молодой царь Петр ведет войну, одевает бояр в европейскую одежду, бреет бороды, казнит стрельцов, повышает налоги, оделяет своих ставленников русскими землями… А в многолюдной, торговой, азиатской Астрахани все еще идет седмь тысящ двести тринадцатый год от сотворения мира, здесь уживаются православные и мусульмане, местные и заезжие купцы, здесь торгуют, промышляют, сплетничают, интригуют, влюбляются. Но когда разносится слух, что московские власти запрещают на семь лет церковные свадьбы, а всех девиц православных повелевают отдать за немцев поганых, Астрахань подымает бунт — диковинный, свадебный бунт.
Роман «Владимирские Мономахи» знаменитого во второй половине XIX века писателя Евгения Андреевича Салиаса — один из лучших в его творчестве. Основой романа стала обросшая легендами история основателей Выксунских заводов братьев Баташевых и их потомков, прозванных — за их практически абсолютную власть и огромные богатства — «Владимирскими Мономахами». На этом историческом фоне и разворачивается захватывающая любовно-авантюрная интрига повествования.
«Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то в сём отношении Екатерина заслуживает удивления потомства.Её великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало её владычество. Производя слабый ропот в народе, привыкшем уважать пороки своих властителей, оно возбуждало гнусное соревнование в высших состояниях, ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве».А. С.
Так сложилось, что в XX веке были преданы забвению многие замечательные представители русской литературы. Среди возвращающихся теперь к нам имен — автор захватывающих исторических романов и повестей, не уступавший по популярности «королям» развлекательного жанра — Александру Дюма и Жюлю Верну, любимец читающей России XIX века граф Евгений Салиас. Увлекательный роман «Миллион» наиболее характерно представляет творческое кредо и художественную манеру писателя.
Книга знакомит с увлекательными произведениями из сокровищницы русской фантастической прозы XIX столетия.Таинственное, чудесное, романтическое начало присуще включенным в сборник повестям и рассказам А.Погорельского, О.Сомова, В.Одоевского, Н.Вагнера, А.Куприна и др. Высокий художественный уровень, занимательный сюжет, образный язык авторов привлекут внимание не только любителей фантастики, но и тех, кто интересуется историей отечественной литературы в самом широком плане.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.